Вот этого я никогда не мог понять: эти неписаные правила. Другие люди улавливают их так, будто в них встроен какой-то социальный радар, который отсутствует в моей голове.
– Ты смеялся, когда Сойер потешался над миссис Уиклоу?
– Да.
– Он думал, ты на его стороне, тебе нравится это представление. Теперь представь, что он почувствовал, когда ты нажаловался на него.
Я смотрел на Джесс, выпучив глаза. Я не Сойер, и я выполнял правило, в то время как он сознательно нарушал его.
– Не могу.
Через несколько минут за мной приехала мама.
– Добрый день, – сказал она, улыбаясь Джесс. – Как прошло занятие?
Джесс посмотрела на меня, поймала мой взгляд. Потом повернулась к маме:
– Сегодня Джейкоб устроил проблемы одному мальчику. Да, и еще он украл нож из столовой.
Я почувствовал, как сердце у меня в груди превращается в камень, а во рту пересыхает, будто туда набили ваты. Я-то думал, эта девушка станет мне другом, будет хранить мои секреты. А она первым делом выложила моей матери все, что случилось сегодня!
Ну и разозлился же я. Видеть ее больше не хотел. И в животе у меня словно бы лежала мягкая губка, такое возникло ощущение, будто я только что слез с карусели, потому что знал: по дороге домой мама захочет подробно во всем разобраться.
Джесс прикоснулась к моей руке, чтобы привлечь к себе внимание, и сказала:
– Вот как чувствовал себя Сойер. И я больше никогда не поступлю так с тобой. А ты?
На следующий день, придя в школу, я стал поджидать Сойера у его шкафчика.
– Что ты тут делаешь, урод? – спросил он.
– Прости, – сказал я, причем совершенно искренне.
Может быть, сыграло роль мое лицо, или тон голоса, или тот факт, что я сам его нашел, но Сойер постоял секунду у своего открытого шкафчика, а потом пожал плечами:
– Да ладно.
Я решил, что это его способ сказать спасибо.
– Ты все еще хочешь убить меня?
Он покачал головой и засмеялся:
– Вряд ли.
Говорю вам, Джесс Огилви была лучшим учителем из всех, какие у меня были. И она поняла бы, как никто другой, почему я сделал то, что сделал.
Оливер
Прошлая ночь была самым замечательным случаем в истории моей сексуальной жизни, если не считать времени, когда я был студентом-второкурсником и получил письмо, опубликованное в «Пентхаусе», – разница, само собой, в том, что то было вымыслом, а прошлая ночь была на самом деле.
Я думал об этом. Ладно, я ни о чем другом не думал. Как только Эмма и я признались друг другу в своих самых страшных страхах, мы сравнялись. Уязвимость побивает возраст. Когда ты эмоционально обнажен, переход к физической обнаженности не так уж сложен.
Утром я проснулся, а на моей руке лежали пряди ее распущенных волос, ее теплое тело прижималось к моему, и я решил, мне все равно, спала она со мной от отчаяния, раздражения или просто чтобы отвлечься, – уйти я ей не позволю. Прошлой ночью я составил карту каждого дюйма ее тела и хотел возвращаться на эту территорию, пока не изучу ее лучше всех, кто когда-нибудь занимался или еще займется этим.
А значит, я должен добиться оправдания ее сына, потому что в противном случае она больше не захочет меня видеть.
И вот я приехал сегодня утром в суд с намерением осуществить для Джейкоба лучшую защиту в истории штата Вермонт. Я был собран, целеустремлен и решителен, пока не увидел, как Эмма вылезает из машины другого мужчины.
Своего бывшего.
Он имеет право находиться здесь, полагаю, он отец Джейкоба, но Эмма заставила меня поверить, что этот человек на общей фотографии больше не появится.
Мне не нравится, как Генри поддерживает ее под локоток, пока мы поднимаемся по ступеням в здание суда. Неприятно, что он крупнее меня. Мне не по себе оттого, что, когда я прикоснулся к руке Эммы у входа в зал, Тэо заметил это, и брови у него подскочили до самой линии волос. Пришлось мигом изобразить, что это было случайно.
Мне совсем не нравится тот факт, что я полностью занят Эммой, когда должен сосредоточиться целиком на ее сыне.
Пока в зал заходят присяжные, я сажусь рядом с Джейкобом. У него такой вид, будто он выхлебал шестьдесят чашек кофе. Он подскакивает на стуле, словно не замечает, что находится за столом защиты. Эмма поместилась справа от него, и – клянусь! – я чувствую жар ее кожи, хотя нас разделяет Джейкоб.
– Мне это не нравится, – бормочет он.
«Тебе и мне, нам обоим, приятель», – думаю я.
– Что именно?
– Ее волосы.
– Чьи волосы?
– Ее, – говорит Джейкоб и указывает на Хелен Шарп, отворачиваясь от нее.
Сегодня волосы у прокурора распущены и болтаются у лица. Они рыжие, длиной до плеч. Новая прическа делает ее с виду почти сострадательной, но я на это не рассчитываю.
– Ну что ж, – замечаю я, – могло быть и хуже.
– Как?
– Они могли быть длиннее.
Это заставляет меня вспомнить Эмму прошлой ночью – как распущенные волосы струились по ее спине. Из-за Джейкоба я никогда не видел их такими.
– Дурной знак, – говорит Джейкоб; пальцы его приплясывают на бедре.
– Кажется, их тут немало. – Я поворачиваюсь к Эмме. – Что здесь делает Генри?
Она качает головой.
– Объявился у нас дома сегодня утром, когда я была на пробежке, – с напором в голосе произносит Эмма, не встречаясь со мной взглядом. Разговор окончен.
– Обязательно скажите правду, – вдруг заявляет Джейкоб, и мы с Эммой оба резко поворачиваем голову к нему.
Неужели его интуиция сильнее, чем мы предполагали?
– Всем встать, – произносит бейлиф, и судья входит в зал из своего кабинета.
– Если защита хочет произнести вступительное слово, – говорит судья Каттингс, – можете начинать.
Я бы предпочел сделать это вчера, перед Хелен, чтобы все время, пока присяжные наблюдали за реакциями Джейкоба во время выступления прокурора, они понимали, что его неуместные выходки связаны с синдромом Аспергера, а не с тем, что он убийца-социопат. Однако судья не дал мне такой возможности, и вот теперь я должен произвести на них вдвое более глубокое впечатление.
– Правду, – снова шепчет Джейкоб. – Вы скажете им, что произошло, да?
Он говорит о присяжных, понимаю я, об убийстве Джесс. И столько всего вложено в этот вопрос, что я не знаю, как отвечать Джейкобу, чтобы не соврать. Я молчу, а потом набираю в грудь воздуха и тихо шепчу:
– «Привет. Меня зовут Иниго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти»
[36].
