– Все нормально, это ты прости. Ты вообще не обязан был с ней туда ехать, это все я и моя работа. Выехала в отпуск с сестрой, называется. В итоге она падает где-то в оврагах леса с братом ее подруги, а я в это время отсыпаюсь в старом музее.
Лео озадаченно хмурится и я запоздало осекаюсь.
– Отсыпаешься?
– Ну да – ловко изворачиваюсь – пока этот старик читал все условия мелким шрифтом заснуть можно.
Лео смеется и, наконец, перелазит на свой балкон.
-4-
Более беспокойной ночи, чем эта, у меня уже давно не выдавалось. Вначале я никак не могла заснуть – даже когда ворочания в комнате Милли совсем прекратились, а свет в комнате Лео погас. Я это видела благодаря балкону – хотя кто знает, может он просто ушел в другую комнату своего номера. Но так или иначе, свет с комнаты, ведущей на балкон, погас примерно через четверть часа, как он ушел к себе.
Сон никак не лез в голову по нескольким причинам, но одной из них, несмотря ни на что, была не фантастическая история сестры, а чувство вины. Мне было чертовски жаль, что в самом начале я была готова обвинить (да и обвинила уж, если совсем честно) во всем Лео. Да и вообще, что задумалась о возможности подобного развития событий.
Парень, со всем своим добродушием, согласился развлечь мою сестру заместа меня. Милли в это время вела себя отвратно и сбежала от него в лес, ему пришлось ее искать, он чуть не грохнулся в овраг.. а когда они приходят, я хватаю его за руки и кричу, чтобы он немедленно объяснил, что он с ней сделал и почему она в ссадинах.
Конечно, Лео об этом не говорил и, кажется, отнесся с пониманием – но я все равно никак не могла избавиться от чувства вины перед этим парнем.. а еще чувства дежавю. Оно было мгновенное, едва уловимое.. но будто бы я уже оказывалась с ним ранее в подобной ситуации.
Только была на месте Милли.
Когда же сон, все-таки, пришел по мою душу – стало не легче. Сновидения были тревожные, несвязными, слишком резко переходили из одного в другой. Мне то и дело виделась погоня, то огромные клыки, то серая жесткая кожа. Проснувшись около трех я поняла, что кошмары основаны на рассказах сестры. Точнее на том описании монстра, которое она дала.
Вначале я об этом не подумала, но уже проваливаясь в следующий сумбурный сон этой ночи, я задалась вопросом – почему Милли описала вампира именно так? Если она хотела сочинить историю, чтобы произвести на нас впечатление, или действительно вследствие удара ей что-то примерещилось, пока она была в отключке – то образ, логично, должен был быть совсем другой. Милли представляла вампиров совсем иными – наподобие красавца Эдварда Каллена, или Бреда Пита, отыгравшего главную роль в «Дневниках Вампира». Кровососы были для сестры эдаким романтизированным вариантом плохих, но невероятно красивых парней.
С чего бы она вдруг решила так резко и кардинально сменить свое личное представление о них?
Но с другой стороны я где-то слышала, что при сильном ударе у человека могут, как бы это сказать, на мгновение сместиться «полюса», да «север с югом поменяться местами». Скорее всего, из-за падения в ее голове все смешалось и в этом сне-галлюцинации ее любимый вампир представился ей полной противоположностью всех тех качеств, которыми ранее она сама же его наделяла.
Беспокойные кошмары приводят к тому, что проснувшись в шесть утра, я решаю больше не ложиться спать. Рассветные лучи уже начинают озарять пустынные улицы Бухареста, и аккуратно сую ноги в тапки. Прикрываю дверь своей комнаты и только тогда включаю свет – не стоит будить Милли в такой ранний час. Она в принципе никогда не была жаворонком, но после вчерашних злоключений с ветками да валунами лучше бы ей как следует отоспаться, чтобы поскорее прийти в себя.
Заправляю волосы и, взяв начатое из трех обретенных полотен, выложу на балкон. Воздух прохладный, машин нет, людей нет. Совершенно никаких посторонних звуков, помимо самой природы, которая только начинает пробуждаться ото сна. Обожаю такие моменты.
Я включаю жизнерадостную мелодию на телефоне и, сделав громкость едва слышимой мне самой, кладу его на столик. Уже развернув полотно, понимаю, что мне просто нечем очищать его от извести дальше. Конечно, можно попробовать взять какую угодно тряпку, как в музее, и мусолить ею.. Но стоит ли дважды полагаться на удачу, когда на кону такие ценные экземпляры? А если обычной жесткой тряпкой я, вместе с известкой, сдеру и тонкий злой старой краски?
Боюсь, тогда я рехнусь раньше, чем меня успеет прибить Винсент.
Я смотрю на этого сероглазого юношу, чье лицо почти полностью успела освободить от извести до того, как отрубилась в музее, и удивляюсь тому, как точно переданы его черты. Наверняка, тот, кто его рисовал – был не только невиданным храбрецом (или безумцем? впрочем, не разные ли это стороны одной и то же медали?), но и настоящим гением в своей деле.
– Какие люди!
Веселый голос Лео застает меня врасплох и я вздрагиваю. Засмотревшись на портрет, я совсем не заметила, как он вышел на балкон и теперь стоит, потягиваясь. Его рыжие кудри, кажется, пришли в еще больший беспорядок, но почему-то ему это на удивление идет. Последний раз выгнув спину, точно кошка, Лео беспардонно перепрыгивает через ограждение и оказывается на моей стороне балкона.
– Как мило – усмехаюсь я – вчерашний пропуск имел лимит. Так что попрошу вернуть.
– Никак не могу.
Он смеется. Впрочем, я даже рада появлению Лео – раз с картинами все равно поработать не получится, пока не куплю необходимые инструменты (кто же знал, когда я оставляла их дома, что работа настигнет меня даже в отпуске?), будет неплохо заиметь компанию.
Тянусь к телефону, чтобы выключить музыку:
– Ты тоже ранняя пташка?
– Я скорее тот, кто живет рядом с ними – парень с весельем кивает на мой мобильник как раз в тот момент, когда я выключаю музыку.
– Не ври, я ее еле слышала.
– Но у меня очень острый слух. С Носферату и не такие навыки обретешь.
– И он все равно сбегает.
Лео со своей лукавой улыбкой беспечно жмет плечами:
– Да, и он все равно сбегает. Но последнее время будто совсем взбесился.
– Наверное из-за нового места – предполагаю я, начав сворачивать полотно, но Лео успевает обойти меня со спины и увидеть лицо Хасана.
Он чуть хмурится, и когда я уже окончательно сворачиваю картину так, что видеть ее больше невозможно, спрашивает:
– Кто это? Парень с тех картин 14-го века?
– 15-го – машинально поправляю я.
Но Лео меня будто не особо слушает. Он смотрит на свернутое полотно, но словно сквозь него. Уверена, перед глазами у него все еще запечатлен образ Хасана, портрет которого он успел увидеть.
– Такое знакомое лицо.. – заключает он в итоге озадаченно – а о нем что-то известно?
