Она шмыгает, не отстраняясь от него:
– Да, конечно. Какое?
– Обещай беречь и радовать вот эту.. – он чуть стукает пальцем по кончику ее носа – девочку. Балуй ее, как только можешь, чтобы она много-много улыбалась и не вздумала раскисать. Ведь скоро все наладится. Ты мне веришь?
– А ты сам себе веришь? – цедит Влад, стиснув зубы, раньше, чем успевает ответить Лале.
Он, наконец, резко поворачивается к ним, отвернувшись от окна:
– Думаешь, от твоих баек ей станет легче? Или ты самого себя утешаешь?!
Аслан уже открывает рот, чтобы что-то ответить, хотя Лале даже не знает, что на такое можно ответить, как с внешней стороны сарая слышатся три тихих ритмичных стука – знак, что пора окончательно прощаться.
Решив не тратить время на пустое, Аслан прижимает Лале к себе еще крепче и шепчет на ухо:
– Все будет хорошо, и мы лишь расстаемся на время, а не прощаемся навсегда. Не верь словам Влада. Помни, что ему больнее, чем нам. Совсем недавно он потерял семью, а теперь, только обретя нас, ему приходится терять уже и тебя. Он говорит так, но это не значит, что он ничего не чувствует. Напротив, он чувствует слишком многое, чтобы это было возможным обличить в слова. Главное помни – однажды мы вновь все встретимся. Хорошо?
Однако, слова утешения, как то всегда и бывает, лишь сильнее ранят, чем ободряют, потому к концу этой речи, Лале уже захлебывается слезами, чем мочит рубашку Аслана:
– Да, хорошо. Тогда и ты обещай, что не будешь терять духа и веры в это, чтобы с вами там не случалось. Обещай помнить, что сколько бы не прошло времени, я точно никогда вас не забуду и всегда буду ожидать встречи, которую ты пообещал.
– Хорошо, это я обещаю – соглашается Аслан вполне серьезно – и если мы оба выполним свои обещания, то все будет хорошо.
Тройной стук повторяется – теперь уже более нетерпимее. Потому Аслан размыкает свои объятия и одаривает Лале своей последней печальной улыбкой, после чего направляется к выходу.
Влад уже оборачивается, чтобы пойти следом за ним, но Лале успевает подбежать к нему со спины раньше. Она обнимает его, прижавшись щекой к спине и соединив руки на груди друга:
– Что бы ты ни говорил, я знаю, что это неправда – шепчет она, поскольку Влад не предпринимает активных попыток тот час высвободиться, а лишь замирает, точно статуя – и я никогда тебя не забуду. Как и Аслана, я буду ждать твоего возвращения и помнить каждое мгновение, что мы провели вместе. Буду очень-очень ждать и верить, и хотя бы поэтому ты обязательно однажды вернешься.
Лале уже собирается разжать руки, потому что с каждой секундой у нее создается все больше ощущения, что она обнимает камень, как вдруг чувствует на своей кисти касание холодных пальцев Влада. Касание это легкое, едва ощутимое, но даже через него она ощущает легкую дрожь его руки, красноречивее любых слов говорящую о бурлящих внутри него чувствах.
Однако, уже через миг Влад высвобождается из ее объятий, выскользнув из рук так ловко, словно она и не обнимала его вовсе, и не глядя на нее, поспешно выходит из сарая вслед за Асланом, оставляя Лале в полном одиночестве и беспроглядном отчаянии.
* * *
Чтобы не говорил Аслан и как бы не хотела верить в лучшее сама Лале, она подозревает, что ближе всех к истине, все же – учитывая намерения Мехмеда – оказался Влад, который считает, что вера в лучшее лишь байки, и на деле ничего хорошего впереди их не ждет. Этот пессимистичный, даже мрачный взгляд на вещи, все-таки кажется наиболее правдивым, пусть и болезненным. Хотя, когда правда была сладкой? Сладкой обычно бывает только ложь. Про то, например, как однажды они вновь все встретятся и примутся рассматривать в саду падающие звезды, давая им несуществующие названия.
Потому, после прощания с друзьями, Лале становится еще хуже, чем было до
(..прощания не помогают, а делают только хуже..)
и единственное, на что, кажется, она сейчас способна – это плакать часами напролет. Потому, памятуя о словах Сафие,
(..да, дамет на службе, и мне так тоскливо без него.. а дома я даже грустить не могу..)
она уходит в летний домик, и усаживается на заднем дворике вместе с Момпен, которая прыгает вокруг нее и радостно машет хвостом, как бы в ожидании поглядывая на кусты, поскольку обычно друзья приходили сюда все вместе.
Первые десять минут Лале пытается ей объяснить, что Влад и Аслан больше не придут, но делает это так убедительно и с расстановкой, что в итоге огорчается своим же словам пуще прежнего, и просто роняет голову себе на колени, заливаясь молчаливыми слезами. Лишь ее дрожащие плечи говорят о том, что он не заснула.
Она не знает, сколько она сидит, и насколько долго не отнимает голову от колен. Лале даже кажется, что подними она глаза и увидь темноту – совсем не удивится, так как время потеряло для нее сейчас всякий счет.
Однако, вздрогнуть ее заставляет совсем не неожиданно-наступивший вечер, а чей-то неуместно веселый голос:
– Добрый вечер, Лале-хатун, как приятно вас здесь увидеть!
Лале резко поднимает голову и видит Сафие, вошедшую с улыбкой на губах через задний дворик. Но заметив красное лицо Лале, девушка тут же стягивается улыбку, а ее брови беспокойно взлетают вверх:
– Лале-хатун, вы плачете? Что случилось?
Лале уже открывает рот, чтобы сказать, что все в порядке или что-нибудь такое, чего требует этикет, дабы поскорее отделаться от компании Сафие.. но понимает, что теперь ей торопиться некуда. Друзья ее больше не ждут, чтобы затеять очередную дурачливую перепалку или придумать увлекательное занятие, потому спешить ей теперь совершенно некуда. Говорить ей совершенно не с кем. А в таком контексте избавляться от компании Сафие отпадает всякая необходимость.
Потому она еще раз шмыгает, и говорит:
– Первый указ нового султана Мехмеда. Вы, должно быть, слышали?
Было бы странно, если бы дочка главного визиря не знала о новом приказе.
Сафие грустно кивает, подобрав полы своего платья и сев на ступеньки крыльца рядом с Лале.
– Так вот, сегодня вечером он будет приведен в действие. А как вы знаете, мои друзья, Влад и Аслан, чужеземцы.. Потому их, вместе с остальными, тоже увозят прочь из дворца.
На мгновение Лале вновь приближается к той черте, когда слезы с новой силой готовы потоком хлынуть из глаз, но, будто по щелчку какого-то выключателя, отчаяние вдруг превращается в злость. Нет, даже не злость – настоящую, неподдельную
(..эти слова будто бы что-то выключают во мне. на место обреченности вдруг приходит злость. нет, не злость – даже ярость. настоящая ярость, заставляющая меня вновь уже более остервенело дергать треклятую лозу…)
безрассудную ярость.
Она вскакивает со ступенек так резко, что едва не наступает на полы платья – что заставило бы подол с треском оторваться от основания – и принимается топотать ногами. На место хрипам приходит наполненным гневом крик:
