– Ну, чем порадуешь, Иван Тарасович? – приветливо встретил я дьяка и указал ему на стул.
– Благодарствую, ваше величество, – поклонился тот и осторожно присел на краешек, укладывая рядом с собой на столе принесенные бумаги. – А только порадовать мне вас нечем.
– Что, все так плохо?
– Государь, – состроил скорбную рожу дьяк, – к несчастью, сведения о том, что в деле могут быть замешаны бояре и церковные иерархи, начинают обрастать подробностями. Уже и имена появились, и настоящие преступления за ними записаны по показаниям видоков и допрошенных воров.
Я бегло проглядел переданные мне Грамотиным бумаги, прочитал знакомые имена и фамилии, особо отметив, что патриарх и его брат нигде не упомянуты даже вскользь.
– И что ж, Романовы никаким боком касательства к мятежу не имеют?
– Пока что так выходит… – осторожно ответил дьяк.
– Очень хорошо. А что по другим городам, с кем сообщались, кого подговаривали, где еще бунт учинили? Про то собрал ты сведения?
– Да, государь. Посылали они гонцов, сообщались с ватагами разбойными на смоленской и тульской укра́инах, там со времен вашего похода на Смоленск осталось немало всякого народца воровского, грабят помещиков, на торговых людишек нападают, да и на литовские пределы ходят почасту.
– А по городам и уездам что сказать можешь?
– Больше всего мятежников поднялось в подмосковных городах, далее не успело полыхнуть, уж больно скоро ваше августейшее величество с победой вернулись в столицу.
– А в Серпухове что же, никто так и не заблажил? За вилы не схватился? Что там после нашего отъезда случилось, не знаешь?
– Воевода отписку вчера прислал, все тихо у них, разве что нескольким крикунам для вразумления батогов прописали, а опричь того ничего не сталось.
Я помолчал, ожидая продолжения, но так ничего более и не услышал, Грамотин попытался перевести разговор на другую тему, но тут я, поглядев ему в ясны очи, спросил:
– То есть правды своему государю ты, сукин сын, говорить не желаешь?
– Помилуйте, ваше величество! – изумился дьяк. – Все как на духу…
– С кем в столице сообщение имел, что знал о готовящемся бунте? – прервал я его причитания. – Сколь велика твоя доля в его подготовке? Говори сам, не то поволокут тебя, голубя сизого, на дыбу, там уж все расскажешь, да поздно будет.
Дьяк молча повалился на колени и стукнулся лбом о пол.
– Видит бог, государь, нет на мне вины!
– Не богохульствуй, собака. – Обернувшись к входу, я крикнул: – Корнилий, веди стрельца.
В кабинет тут же вошел царский телохранитель в сопровождении двух своих подручных, ведущих Семена.
– Поднимись, – велел я совсем упавшему духом Грамотину, – нечего полы пузом протирать. Вот смотри, узнаешь чернобородого?
– Нет, – еле прошептал помертвевшими губами дьяк.
– А за каким тогда хреном ты приказал его без суда и следствия живота лишить? Почему о сообщении атамана бунташного с каким-то дьяком в Серпухове мне не рассказал?
– Да, почто меня, сироту горемычного, калечного, смерти предать повелел! – заблажил Семен, да так истово и умильно, что я едва не рассмеялся, глядя на него. По сверкнувшим глазам Михальского понял, что и он еле сдержался от усмешки.
– Помолчи, Сеня. Не кудахчи. Ну, рассказывай, мил-друг, чего да как. Признаешь ли сего человека? Или нам твоих подручных вызвать, коим ты приказ отдавал?
– Не надо, государь. Признаю. С испугу распорядился. Прости меня.
– Это как же?! С перепугу жизнь христианскую едва не сгубили! – опять заблажил Семен, а по щекам его крупно, ручьями заструились слезы.
– Корнилий, уведи его, – поморщившись, распорядился я.
Бывший лисовчик выпроводил стрельца за дверь и немедля вернулся. Когда остались одни, я долго смотрел на гнилого корыстолюбца, карьериста и профессионального предателя. И вот чего с ним делать? Убить или заслать в Сибирь – не вопрос. А дальше что? Мне толковые люди нужны. А этот, по всему выходит, – ловкая шельма. И я теперь про него знаю едва ли не все…
Грамотин тем временем бледнел и скукоживался прямо на глазах. От недавнего роскошного кавалера мало что осталось. Но все же облика человеческого он не потерял, держался, как мог. Это хорошо.
– Значит, так, разлюбезный мой Иван Тарасович, тут тебе момент истины. Исповедуйся мне, аки отцу духовному, по всей правде, расскажи все, что знаешь, ничего не утаивая. И может быть, я тебя прощу. Но берегись, коли что скроешь, а потом я вызнаю, не просто смерти предам, а люто казню.
– Все скажу, государь, – опять упал на колени Грамотин.
И полилась из дьяка правда-матка. Начал едва ли не от Сотворения мира, с младых лет, потом и про самозванцев поведал, как им служил, как выслуживался. И про ляшского круля. А дальше пошло ближе к теме. Раскололся до задницы, сдав всех одним махом. Никого, аспид, не пожалел…
Долго пел он арию заморского гостя, изредка переходя с тенора на фальцет. Рассказал о том, как плел интриги на Москве, желая продвинуться в чинах и доходах, как сообщался с патриархом и боярами, как уговаривался о мятеже. Но тем часом сам жаждал не свержения моего, а приблизиться к высоким должностям. Ну, это не факт, хотя если по его характеру судить – запросто.
– Вот что тебе скажу, мил-человек. Казнить тебя покуда не стану. Но не прощаю. Жить тебе вроде как в долг. Будешь отныне псом моим цепным, знающим лишь руку хозяина. Какую кость брошу, то и твое. А больше ничего! Но помни: один раз украдешь хоть копейку, обманешь, не так сделаешь, начнешь выкручивать, не сносить тебе головы. Понял меня, убогий?
– Благодарю, ваше величество, век молить Бога буду, отслужу верой и правдой!
– С розыска бунташного тебя снимаю. Занимайся иноземцами и беженцами. Но учти, хоть один скажет, что ты с него взятки или подарков требовал, – собаками затравлю, чтобы порвали в клочья. И еще: стрельца этого тронуть не смей. Все же он, сукин сын, в свое время мне великую службу сослужил. А чтобы соблазну не было, помни, что Михальский за тобой приглядывать будет. Все, ступай.
Не чаявший уже спасения дьяк с трудом приподнялся и на негнущихся ногах хотел было подползти, чтобы поцеловать полу кафтана, но я ему не позволил.
– Ты еще здесь?
– Ухожу, ваше величество, – пробормотал тот и, пятясь, выполз из кабинета.
– Вот так, – вздохнул я, глядя на Михальского. – В кои веки показалось, что толкового человека встретил, ан видишь, как все обернулось?
– Да простит меня ваше величество, – скупо улыбнулся литвин, – но не вы ли однажды сказали мне, что всякий может принести пользу, будучи правильно употреблен? Отбросов нет, есть кадры, так, кажется?
– Все-то ты помнишь, дружище! Кстати, не знаешь, что там за шум? Вроде как женщины кричат?
