– Полагаю, пани Анхелика вернулась, – равнодушно пожал плечами Корнилий, бывший, как всегда, в курсе всех событий.
– Вот как? – немного смутился я.
– Не беспокойтесь, ваше величество, – ухитрился остаться серьезным бывший лисовчик, хотя в глазах его промелькнула лукавая усмешка. – Мне почему-то кажется, что эта женщина более не станет вам докучать.
На площади перед Золотым крыльцом яблоку негде было упасть. В первых рядах стояли бояре, за ними окольничие и думные дворяне, а дальше дьяки всех разрядов, подьячие, писцы, выборные люди от стрелецких и солдатских полков и прочие чины.
На крыльце для нас с патриархом поставили два высоких кресла, а за ними заняли места мои ближники во главе с Никитой Вельяминовым, который со своей повязкой на голове и огнем в грозных очах отчего-то напоминал мне комиссара в пыльном шлеме из будущих времен.
– Вот вам новый князь-кесарь, – начал я свою речь. – За верную службу назначаю его главой правительства. А вам объявляю, что отныне власть будет разделена. В мои отлучки отныне он местоблюститель престола. Слушаться по такому времени как меня самого. Права и обязанности его определю указом царским.
– Это как же, государь? Две головы, что ли, будут на Руси править? – в который раз вылез вперед князь Сицкий, с надеждой поглядывая на Филарета.
– Цыц, шалопута! – отвесил подзатыльник непутевому родственнику стоявший подле Иван Никитич Романов, заслужив тем самым мой одобрительный взгляд.
– Значит, так, – пришлось прервать мне свою тронную речь. – Рот открывать без моего дозволения запрещаю, в другой раз на язык укорочу! Все слушайте и запоминайте. Царь – самодержец, источник закона и права. Под ним князь-кесарь, он же глава правительства, под ним все приказы и чины, кои есть власть исполнительная! Судьи с сего момента будут назначаться мной лично и выносить приговоры согласно писаным законам. Сие будет власть судебная. А третьей по счету, но не по значению, будет власть законодательная, которая эти самые законы составит, после чего представит мне на утверждение. Вот там и будет место думе Боярской, коей предстоит стать верхней палатой, сиречь сенатом. Далее. Теперь все служилые люди по отечеству, или, как говорят в иных землях, благородного происхождения будут зваться дворянами. Всех занесут в особые книги. Самых знатных и древних – в Бархатную. Прочих в Родословные.
– А разрядные книги куда денут? – не удержался от вопроса какой-то дьяк с редкой, как у козла, бороденкой и, устрашенный собственной дерзостью, тут же спрятался в толпе.
– Разрядные книги, – усмехнулся я, – велю отослать в Соловецкий монастырь на хранение. И если кто вздумает местничать, то сразу же отправится вслед за ними!
Вообще-то, по-хорошему, следовало бы эти книги сжечь. Но я почему-то решил сделать подарок будущим историкам. Все-таки эти документы хоть и отжили свое, но память-то о прошлом хранить надо!
– А теперь, слуги мои верные, – нарочито обернувшись к приказным людям, громко заявил я, – требуется без лихоимства и сутяжничества взяться и навести порядок с беженцами. Поток их зело велик. А и пользы от них для нашего царства будет много. Запустела земля, а она рук человеческих требует. Опричь того, на южной окраине да по Волге – сколько черноземов целинных простаивает, ждет хозяина. С каждого спрошу. За дело. И чтоб без волокиты. Старайтесь как для себя. А за мной не станет – награжу тех, кто душу вложит и сладит дело, щедро. По-царски.
Последние слова были встречены одобрительным гулом. Все-таки слушать про возможные награды людям всегда приятнее, чем про наказания. Хотя без последних и не обойтись.
– И еще вот чего, – продолжил я. – Все, кто к недавнему бунту причастны, будут отысканы и без всякой жалости преданы смерти. Одно могу обещать твердо: розыск мой и суд будет честен, верен и справедлив. А уж кого за руку поймают, пусть не обессудят. Сами себе яму копали, сами в нее и лягут! Стало мне известно, что многие из вас к этому злодейству причастны. А если не замешаны прямо, так бездействием своим помогали! Потому сразу после встречи нашей милости прошу в Земскую избу, ответите на вопросы. А поелику я – добрый и христианский государь, в последний раз призываю вас покаяться и признаться в винах своих здесь и сейчас! После поздно будет!
Бояре стали переглядываться меж собой, бросали отчаянные взгляды на хранящего безмолвие патриарха, и по рядам их, до сей поры молчаливым, побежал шепоток. Но тут вперед вышел Иван Никитич Романов – недавний глава Земского приказа. Повалясь на колени, сняв шапку и повинно повесив бритую голову, он глухим от волнения голосом начал давно заготовленную речь:
– Прости меня, государь, Христа ради. Повинен я в том, что не углядел, не донес тебе, не остановил тех, кто по скудости ума своего противу тебя злоумышлял. Не за себя, за детей прошу. Помилуй их, не лишай живота и жизни. Не отправляй в опалу. Будут они тебе слугами верными. Никита всегда твою руку держит, сам ко всему иноземному тянется и тобой, великий государь, и делами твоими вельми гордится!
– Повинную голову меч не сечет. Так и быть. Все мне поведаешь в подробностях, как было, тогда и решу судьбу твою. А за детей не бойся, ни имуществу, ни жизни их ничего не угрожает. Сын твой служить будет. А там уж от его старания все зависит!
Стоило мне договорить фразу, как будто плотину прорвало. Разом кинулись ко мне многие из думных людей, ползая на коленях и крича о винах своих! Что-либо понять в этом гомоне было категорически невозможно, потому пришлось призывать всех к порядку.
– А ну, молчать! Разорались, как на базаре! Рад видеть такую вашу смиренность и готовность признаться в злоумышлениях противу законной власти и раскаяться. Все пойдете на допросы и в подробностях расскажете следователям, как было дело! А дальше мой высокий и честный суд решит судьбу каждого.
Договорив, я обернулся к дьякам и с легкой усмешкой сказал:
– Вот и вам, слуги мои верные, работы привалило. Разведите их по комнатам и учините сыск по всем правилам. О результатах докладывать каждый день.
– А кто не раскаялся?
– А вот это они зря.
Ну а после демонстративного наказания виновных пришло время награждения причастных, или, как частенько говорили мои подданные, пожалования слонов. Дело в том, что некогда подаренный персидским шахом слон первое время сильно болел, отчего даже опасались, что он издохнет и содержавших его людей постигнет опала. Поэтому появилось нечто вроде проклятия: «Чтоб тебя царь слоном пожаловал!» В смысле, поручил совершенно гиблое дело, ну или наградил так, что лучше бы повесил.
Однако время шло, несносная зверюга хоть и похудела, но околевать отнюдь не собиралась, а, совсем напротив, изволила резвиться и даже как-то потоптала в одном посаде огороды, за что местные обыватели били мне челом и просили «ослобонить от постоя индийского чуда-юда». В общем, первоначальное значение потихоньку стало забываться, и теперь «пожалование слоном» означало хоть и не совсем понятную, но все-таки честь.
