Банальная фраза, но отчего-то весьма уместная в данной ситуации.
– Граф Улрик фон Бек?
Говоривший побрился не так успешно, как я. Щеки его покрывали мелкие порезы. Его смуглолицый товарищ выглядел моложе и слегка нервничал.
– Это я. А вы, господа…
– Я лейтенант Бауэр, а это сержант Стифтунг. Нам стало известно, что вы храните у себя имущество, принадлежащее государству. Мне приказано, граф, принять у вас данный предмет либо привлечь вас к ответственности за ненадлежащее хранение. Например, если предмет был утерян, то вам как лицу материально ответственному придется понести наказание. Поверьте, граф, мы не хотим причинить вам неудобства. Так что, надеюсь, быстро придем к удовлетворительному решению данного вопроса.
– То есть либо я должен отдать вам фамильную реликвию, либо вы меня арестуете?
– Как вы понимаете, граф, мы в любом случае должны решить вопрос удовлетворительно. Вы предпочитаете сделать это за колючей проволокой концентрационного лагеря или в комфортабельных условиях вашего дома?
Я потерял терпение, выслушивая эти саркастические угрозы.
– Полагаю, в лагере компания окажется лучше, – сказал я.
И не успел я позавтракать, как меня задержали, надели наручники и посадили в автобус с такими жесткими сиденьями, что, пока мы ехали по старой дороге, ведущей из Бека, при каждом толчке я едва не оказывался на полу. Ни криков. Ни угроз. Ни брани.
Очень плавный переход. Еще минуту назад я был свободен и сам решал свою судьбу, а теперь стал заключенным и не владел даже собственным телом. Реальность накатила очень быстро, даже автобус не успел остановиться, мне приказали, уже не так вежливо, выйти наружу, в холодный дворик. Возможно, это был двор старого замка или чего-то другого, что они превратили в тюрьму. Разбитые стены, выщербленный булыжник. Место, по всей видимости, давно забросили. По верху стены бежала новая колючая проволока и была установлена пара крытых башенок с автоматчиками. Я едва стоял на ногах; меня протащили через арку, по грязным туннелям, и вывели в большой двор, полный наскоро сколоченных бараков, построенных для беженцев во время войны. Я понял, что меня привезли в концентрационный лагерь среднего размера, видимо, ближайший к Беку. Я не представлял, как он назывался, меня тащили от одной двери к другой, привели в главное здание и поставили перед офицером, регистрировавшим вновь прибывших. Вся эта ситуация нравилась ему не больше моего. Я ведь стоял перед ним в военной форме со знаками отличия и не слишком соответствовал образу политагитатора или иностранного шпиона. Я решил, что предстану перед ними именно в таком виде, чтобы они увидели всю абсурдность своего режима.
Он сообщил, что меня подозревают в политической деятельности, угрожающей имуществу и безопасности государства, и поэтому «временно задержали». Мне не предъявили обвинений, но и не разрешили защищать себя. Да в этом и смысла не было. Все, кто принимал участие в грязном фарсе, знали, что это всего лишь спектакль, что нацисты стоят выше закона, который они открыто презирают – точно так же, как презирают христианство со всеми его заповедями.
Мне оставили форму, но отобрали кожаные ремни.
После этого отвели вглубь здания и закрыли в маленькой комнате, размером с монашескую келью. Здесь я должен был дожидаться, когда придет моя очередь и меня вызовут на допрос.
Я уже подозревал, что допрос пройдет не в такой дружеской обстановке, как разговор с князем Гейнором и гестаповцами.
Глава четвертая
Лагерная жизнь
Писатели много лучше меня испытали ужасы и муки гораздо более худшие, чем те, что выпали в лагере на мою долю. Я, можно сказать, оказался в привилегированном положении по сравнению с бедным господином Фельдманом, с которым сидел в одной камере в то время, когда гестаповцы и громилы из СА были заняты «выбиванием» признаний.
Военная форма пропала в первый же день. Меня отправили в душ, и, вернувшись, я обнаружил только полосатую тюремную робу, слишком тесную и короткую, к ней был пришит красный треугольник «политического». Выбора мне не оставили. Одевался я под издевательское улюлюканье и непристойные выкрики охраны, напомнившие мне о печально известных наклонностях их вождя Рёма. Я никогда не предполагал, что мне придется пережить подобный страх и убожество, но ни на секунду не пожалел о своем решении. Их жестокость даже укрепила меня. Чем хуже ко мне относились, чем чаще я становился мишенью их издевательств, тем больше утверждался в том, насколько важна наша фамильная реликвия для нацистов. Сам факт, что люди, обладающие такой властью, стремятся получить власть еще большую, говорил о том, насколько они не уверены в себе.
Их убеждения были оправданиями изгоев, трусов и неудачников. Подобные убеждения не годятся для тех, кто собирается встать во главе государства. Жестокость нацистов с каждым днем лишь усиливалась, поскольку их вождь и его приспешники все больше боялись сопротивления, даже малейшего. И это означало, что они крайне уязвимы.
Первый допрос оказался весьма жестким и полным угроз, но физически я почти не пострадал. Думаю, они хотели, чтобы я «прочувствовал» все ужасы лагерной жизни и размяк. Другими словами, я мог бы найти выход из этого ада, если бы усвоил урок, который мне преподали. И я его усвоил.
Нацисты уничтожали все устои демократии и утвержденного закона, которые они использовали, чтобы дорваться до власти. Но без этих устоев власть их могла удержаться лишь за счет постоянно растущего насилия. Такого, которое, как показывает история, в конце концов уничтожает самое себя. Иногда парадокс является самым обнадеживающим качеством мультивселенной. Весь мой прошлый опыт привел к одной радостной мысли, что Бог и сам является парадоксом.
Как относительно привилегированного узника концлагеря Заксенбург меня поселили в камере, расположенной в замке, где во время Великой войны содержались военнопленные; с тех пор там мало что изменилось. К нам, «внутренним» заключенным, относились не так плохо, кормили получше и позволяли передавать письма на волю, к тем же, кто содержался «снаружи», в бараках, применяли самые варварские методы, их регулярно убивали за малейшие нарушения режима. «Внутренним» постоянно угрожали, что их отправят «наружу», если они не будут вести себя как следует.
Поместите немца туда, где он будет ежедневно испытывать ужасы и несчастья, угрожайте ему расправой, убивайте и пытайте у него на виду других узников, и, если можно сбежать, он обязательно сбежит.
В философию.
Со временем от подобного обращения ваши чувства, рассудок и, вероятно, душа перестанут функционировать. Они больше не смогут воспринимать то, что творится вокруг. И вы превратитесь в зомби.
Но даже зомби хоть что-то понимают и ощущают, пусть и становятся лишь слабым отзвуком собственной личности, наделенным шепотом щедрости и проблеском сочувствия.
Сложнее всего сохранить в себе гнев, который может еще хоть как-то поддержать. Отдельные зомби внешне вполне напоминают людей. Они говорят. Вспоминают. Философствуют. Но не способны ни на гнев, ни на отчаяние. Это самые идеальные заключенные.
