Время шло. Лагерь спал. Я нес дозор, ожидая возвращения Элрика. Уна прилегла, свернулась калачиком и попросила, чтобы я разбудил ее, если вдруг уснет.
Через некоторое время я услышал внизу какой-то шум и разглядел знакомые очертания. Элрик что-то тащил за собой. Нечто такое, что пыхтело и стонало, ударяясь о камни.
В следующий миг я увидел его с другой стороны, но все еще внизу. Там, где валуны образовали маленький естественный амфитеатр, Элрик сбросил свою добычу и пнул, чтобы она не дергалась. А затем я увидел его лицо. С остекленевшими, сияющими рубинами глаз. Они вглядывались в мир, который я себе даже представить не мог. Они смотрели прямо в Ад. Губы его шевелились, меч описывал в воздухе сложнейшие фигуры, тело начало исполнять призрачный ритуальный танец.
Уна проснулась и, лежа рядом со мной, наблюдала, как Элрик режет ткань, в которую была замотана жертва. Я узнал обезумевшего от ужаса человека. Нацист, который с самого начала пришел сюда с Гейнором. Он скалился, как попавший в капкан пес, но в глазах плескался ужас; его била крупная дрожь, и он не мог ее сдержать. Нацист попытался ударить Элрика. Равенбранд тут же лизнул его, и тот отдернул окровавленную руку. На лице вдруг появилась тонкая кровавая линия. И еще одна. Рваная рубаха свалилась с плеч, явив еще одну линию, от шеи до пупка. Нацист скулил, пытаясь найти выход, союзников, Бога. Да хоть что-нибудь! Меч пробовал его на вкус. Смаковал. Слизывал капли крови. И пока он играл с хнычущим беднягой, Элрик начал напевать какую-то навязчивую мелодию. Она то становилась громче, то затихала. Я не представлял, что горло смертного вообще способно на подобные звуки. Темп нарастал, и вместе с ним нацист умирал, куски плоти отваливались от него прямо на глазах.
Меч продолжал свое тонкое, ужасное дело.
Уна подалась вперед, зачарованная зрелищем. Тут она была истинной дочерью своего отца. Так кошка смотрит на мышь. Я же много раз отворачивался. Не мог вынести его голоса, что звучал то громче, то тише, пел с возрастающим напором. Не мог вынести вида самого Элрика, того, как его бешеные алые глаза устремлены вверх, во тьму, и как его открытый рот издает нечто среднее между воплем и песней, и как сияет его кожа, и как великий Черный рунный меч кромсает человека на его же глазах.
Элрик достиг невероятного мастерства в этом отвратительном искусстве – нацист все еще находился в сознании. На нем остались лишь черные эсэсовские ботинки. Он рухнул на колени перед моим двойником. Слезы смешались с кровью, когда клинок Элрика вынул глазные яблоки из черепа и они повисли на его щеках на нескольких мышечных нитях. Нацист умолял или пощадить его, или убить, но песня Элрика заглушала его жуткие крики, за что я был благодарен.
Меч и боец действовали в унисон – два разума, слившиеся в нечестивом союзе. Никогда раньше я не ожидал такого от моего Равенбранда. Использовав клинок, Элрик, по видимости, пробудил зло в самой стали. Алые руны пробегали по лезвию вверх и вниз, пульсируя, словно вены.
Казалось, меч наслаждается, нанося незаметные, но отвратительные раны, рассекая окровавленную плоть нациста. Несомненно, зрелища гаже я никогда не видел.
Я снова отвернулся. Услышал, как Уна ахнула, и опять посмотрел.
Вокруг изуродованного тела нациста образовалось нечто непонятное. Оно скручивалось и разворачивалось, вырастало, словно живое. Постепенно фигура, похожая на змею, полностью поглотила жертву Элрика, дернулась и оторвалась от того, что осталось от тела. Взметнулась к своду пещеры. И грозовой тучей закружилась наверху. В туче сверкали и корчились крохотные молнии цвета человеческой крови, пока нацист визжал, как недорезанная свинья, сознавая, что его ждут страдания намного худшие, чем он уже пережил. В конце концов туча поглотила его целиком.
Голос Элрика перекрыл все остальные звуки:
– Отец ветров. Отец пыли. Отец воздуха. Отец грома. Х’Хааршанн Старик-отец. Старейший из отцов. Х’Хааршанн Старик-отец, отец первых.
Я понимал язык, на котором он говорил, потому что теперь разбирался во всем этом, и знал, что он приносит несчастного смертного в жертву тому, кого призывает.
– Старик-отец! Старик-отец! Я приношу тебе то, чего требует Владыка х’Хааршанн. Я приношу тебе мясо иноземца, которого ты возжелал.
Туча взревела. Удовлетворенно рыгнула. Издала что-то вроде негромкого свиста.
Алые молнии заплясали, образуя некую фигуру. Мне показалось, что я вижу сморщенное лицо мстительного старика, длинные пряди жидких волос, ниспадающие до высохших плеч. Беззубый рот почмокал губами, проглатывая последние капли жертвы. Растянулся в широкой ухмылке.
– Ты знаешь, как накормить старого друга, принц Элрик, – голос шелестел, словно порыв сильного ветра.
– Я кормил тебя и раньше, х’Хааршанн Старик-отец. – Мой двойник вложил окровавленный клинок в ножны и стоял, вытянув руки в жесте поклонения. – И буду кормить, пока жив. Таков наш уговор. Который ты заключил с моими предками миллион лет тому назад.
– А-хаааа, – глубоко вздохнул старик. – Мало кто об этом помнит. За столь изысканный пир я готов отблагодарить тебя. Чего ты желаешь?
– Кто-то призвал в этот мир твоих сыновей. Они плохо себя ведут. И причинили огромный ущерб.
– Такова их природа. Как еще им себя вести? Они так молоды, мои Десять сыновей. Десять великих х’Хааршаннов, гуляющих по мирам.
– Все так, Старик-отец. – Элрик взглянул на останки нациста. Как сокол оставляет от птицы одни только перья, так и Старик-отец сожрал смертного, оставив от него лишь окровавленные обрывки эсэсовской формы. – Но их привели сюда мои враги. Они угрожают мне и моим близким.
Старик-отец дрогнул:
– Без тебя я не смогу познать изысканный вкус плоти. Моим Десяти сыновьям найдется дело и в других мирах, ибо они вершат в них мою волю.
– Все так, великий Старик-отец.
– Никого не осталось, кроме тебя, милый смертный. Никто больше не знает, что любит есть Старик-отец.
В этот момент Элрик посмотрел вверх. Наши глаза встретились. Его ироничный издевательский взгляд заставил меня с отвращением отшатнуться. Я знал, что Элрик из Мелнибонэ лишь внешне напоминает человека, что его раса намного старше и кровожаднее моей. В моем мире на подобную дикую, садистскую жертву был способен лишь психически больной. Но для Элрика и таких, как он, это являлось частью привычного образа жизни, возведенной в степень искусства, и они наслаждались им, как прекрасным зрелищем. В Мелнибонэ восхваляли жертв, умерших «стильно», тех, кто лучше других развлек зрителей перед смертью. Совесть не мучила Элрика за то, что он сейчас совершил. Дело было привычное ему, да к тому же необходимое.
Старик-отец, похоже, оспаривал ценность жертвы.
– Захочешь отведать еще, благородный Отец? – вкрадчиво спросил Элрик безо всякой угрозы. Старик-отец помнил вкус смертной плоти и жаждал испробовать ее снова.
– Пойду к сыновьям, – сказал он, прощаясь. – Они тоже насытились.
