Алла понюхала воздух и одобрительно покачала головой:
– Запах навоза. Это было в контракте. Надо было кликнуть в положенном месте в интернете.
Дети не скрывали своего восторженного удивления. Но безобидное блеяние овечки на соседней ферме повергло их в ужас – они испуганно бросились к папе и обхватили его за ноги с двух сторон:
– Бедные котята! Они испугались, – не смея двинуться с места, промолвил Миша.
– Ничего, привыкнут, – хладнокровно заметила Алла.
Под ковриком лежал приготовленный ключ, мы внесли вещи в дом и обосновались в нем на две недели.
Дом действительно был очень старый, но от прежних времен остались, в основном, только стены и разные странные звуки, напоминавшие о его возрасте. Он, казалось, иногда вздыхал от старости и одиночества, и от этого тихого вздоха поскрипывали половицы, потрескивали балки, шуршали занавески.
В комнате, где я расположилась, был безвкусный балдахин из полупрозрачного тюля над кроватью и потолок теремком, раздражающий глубоким пустым пространством и темными дубовыми балками поперек гребешка. Оббитые деревом стены напоминали сауну, а специфический запах – «аромат» дустового мыла, и я несколько дней привыкала к этому, но к концу второй недели так привыкла, что перед отъездом уже хотела унести это с собой в памяти как воспоминание о пребывании во французской деревне.
Я выглянула в окно. Гигантские ели раскинули в стороны свои ветви с накинутыми на них темно-зелеными шалями бархатистой хвои, свисающей вниз тяжелой бахромой. Кипарисы протягивали пушистые лапы ветвей и плавно раскачивали ими, как опахалами, в такт набегающему ветерку. На листьях липы, слегка подрагивавших в таинственном сумраке, серебром играл мягкий лунный свет. Свежий воздух разливался вокруг прозрачным облаком вечерней прохлады, и казалось, его можно пить, как целебный нектар, такой он был чистый и густой. Свирищание сверчка и еще какие-то непонятные звуки доносились из пушистых кустов – видно, какой-то ночной зверь уже вышел на охоту.
– И-и, и-и, и-и, – сорвалась и зависла в ночной темноте резкая нота где-то очень близко за моим окном.
Я стала прислушиваться. И снова:
– И-и, и-и, и-и…
– У-у-у, у-у-у… у-у-у, у-у-у, – угрожающе предостерег кто-то другой.
Ночная тревога проникала в окно: лес жил своей обычной ночной жизнью. Я отошла от окна и легла на кровать.
– Ух-ух-ух, ух-ух-ух, – заухал филин.
Потом раздался новый звук:
– Квик, квик, квик.
Я замерла в напряжении, слушая ночь, и незаметно уснула. И все смолкло до утра.
На следующее утро Миша учил меня готовить девочкам завтрак:
– Надо дать им точно их порцию, иначе они будут голодные, бедные крошки.
«Бедные крошки» смотрели на меня хитрыми глазкамирыбками, затаив какую-то недобрую мысль в своих хорошеньких головках. Совсем скоро я ее узнала: они вовсе не хотели кушать за так. Они хотели, чтобы их развлекали и показывали пальчиками на телевизор. Ну да, конечно – хлеба и зрелищ – истина, известная даже младенцам. После яростного сопротивления со стороны папы, наконец, был найден компромисс: дети будут смотреть телевизор только во время кормления, и когда я включила его, они тут же проворно примостились на диване с уже открытыми ротиками.
После завтрака мы все вместе обследовали нашу территорию: лес, луг и «речку-переплюйку» – так окрестила небольшую речушку Алла. В общем, все, что нужно для отдыха в деревне.
В мои обязанности входило смотреть за детьми, полностью освобождая Аллу и Мишу от их родительских забот. Так было задумано: родители отдыхают, наслаждаются прогулками, смотрят достопримечательности, а дети дышат свежим деревенским воздухом под присмотром няни.
Итак, родители собрались уходить, и дети тут же это почувствовали. Инстинкт самосохранения подсказывал, что надо быть начеку. Они насторожились и больше не выпускали маму с папой из поля зрения.
– Оля, я оставлю тебе свой телефон, на всякий случай, чтобы мы могли иметь связь, – сказал Миша.
– Да, это было бы очень хорошо. Мало ли что – а у нас будет связь, – подтвердила я.
– Я же и говорю, а ты меня не слушаешь.
– Ну почему же?
– Потому что я только что сказал, что у нас будет связь…
Как только Миша с Аллой направились к машине, слезы потекли в три ручья.
– Ох, какие вы нервные, какие нервные! – Миша схватился руками за голову, согнулся, стал раскачиваться из стороны в сторону. – Ну почему вы плачете, зачем? Что вы хотите? Бедные дети, не могут успокоиться… Они расстроились… Не надо их расстраивать. Что же делать, что же делать?
Он беспомощно развел руками, потом наклонился к девочкам, присел, обнял их и все продолжал повторять:
– Ой, ну что вы со мной делаете, что вы делаете…
– Ты-то хоть не ной, – направилась к машине Алла. – Оставь их. Поехали.
Миша с трудом оторвал от себя маленьких мучителей, и по лицу его пробежала нервная судорога, будто он сам разорвал свое сердце на части.
Как только машина скрылась из виду, «бедные крошки» сделали ей ручкой и на одной ноте одновременно пропели «Бай».
К вечеру родители вернулись.
– Ну, морковки, как дела? – Алла окинула девочек деловым взглядом. – Вы сегодня слушались Арину Родионовну?
– Не путай их, – засмеялась я.
– А им хрен по деревне. Все равно не запомнят… Ну-ка, покажите свои морды. Еще не отъели околощечные мешки?
– Какие там мешки!
– Страшилки вы мои на худеньких ножках. И куда только весь продукт девается!
Около восьми вечера я уложила девочек спать и спустилась вниз, чтобы помочь Алле с ужином. К приготовлению обедов она относилась положительно, готовила молча, с какой-то, как мне показалось, отстраненностью.
Я расставила тарелки и приборы, Алла разложила еду по тарелкам, и мы сели за большой дубовый стол ужинать. Тишину нарушил Миша:
– Нет, ты сегодня явно не в настроении. Что происходит?
Молчание. Взгляд в никуда.
– Я не понимаю. Ничего не понимаю. Был такой замечательный день, такая прогулка, а ты все время дуешься.
– Что ты, кисик, тебе так кажется…
– Нет, я явно вижу…
Я не обращала внимания на семейные разговоры, была ужасно голодна после целого дня на свежем лесном воздухе, но ела неторопливо, соблюдая общий ритм трапезы. Видимо, со стороны это выглядело иначе, потому что, показывая на мою тарелку, Миша сказал:
– Между прочим, ты же видишь, человек столько съесть не может. Ты всегда боишься показаться негостеприимной – а ведь никто так не думает – и накладываешь такие порции, что человек вынужден давиться, чтобы не показаться невоспитанным и не обидеть тебя. Это я могу съесть в два раза больше нормального человека, мне можешь накладывать…
