После ужина я помогла убрать со стола и составила грязную посуду в посудомоечную машину.
– А почему тарелки в машине стоят этой стороной? – поинтересовался Миша.
Этот вопрос привел меня в недоумение.
– А что, есть правило, какой стороной их ставить? – честно спросила я.
– Лучше этой.
– Разве?
– Почему ты подвергаешь сомнению мои слова? – его лицо дернулось.
– Мне казалось, что у меня тоже есть какой-то кухонный опыт.
– В данном случае это не имеет никакого значения.
Я уже собиралась ответить, когда вмешалась Алла:
– Какая разница? Они все равно вымоются.
Теплое солнечное деревенское утро с рассыпающимся ярким светом, с пепельными клочками паутины, сотканной за ночь – и в ней дрожащие капельки росы. Алла стоит в дверях дома, скрестив руки на груди, немного поеживаясь от лесной прохлады, с выражением скромной радости на лице, которое у нее бывает по утрам. Еще не утомленный взгляд не ищет беспредметного пространства. Она смотрит в глаза, говорит, улыбается.
Из соседних дверей выскакивает Миша с красной летающей тарелкой в руках.
– Смотрите, мы забыли фрисби. Я вам сейчас покажу, как это делается. Лови! – И сделав соответствующее движение, он запускает тарелку в воздух.
Я едва успела уклониться от несущегося на меня пластмассового снаряда. Морковки застыли от изумления и немого восторга. В два прыжка Миша очутился возле приземлившейся тарелки, подобрал ее и запустил снова. На этот раз она проскользнула в двух сантиметрах от головы ребенка. Теперь мы с Аллой замерли от неожиданности.
– Нет, это надо делать не так, – чувствуя свой промах, говорит Миша.
Он берет фрисби, замахивается и запускает ее высоко вверх. Тарелка пролетает над крышей сарая, через высокие кусты и улетает прямо на соседнюю ферму.
Алла мелко мелодично хихикает, не раскрывая рта.
– Бай, – говорит Дженни и машет вслед тарелке ручкой.
– Бай, – повторяет за ней Бетти.
Чтобы как-то разнообразить досуг, я решила заняться с детьми водными процедурами. Налила теплой воды в пластмассовые ведра и сказала, что в них можно сидеть и обливаться водой. Бетти, прогнув спинку, первая уселась в ведро, расплескав часть воды, чему очень удивилась. К сестре тут же присоединилась Дженни. Их голые фигурки были похожи на тела юных гимнасток. Длинные худые ножки, еще совсем не оформившиеся, в то же время не имели ничего общего с ножками двухлетнего младенца – ни складочек, ни детской припухлости, ни кривизны. Совершенно ровные спинки прогнулись, как у гимнасток при соскоке со снаряда.
Мои монологи обычно не отличались разнообразием: «Не трогай, это нельзя. Надень панамку. Уступи ей, ну уступи же… На тебе лопатку, а тебе грабельки. Не хочешь лопатку? Ну не надо. Ты хочешь грабельки. Ну хорошо, поменяйтесь. Она не хочет меняться… А смотри-ка, какая птичка к нам прилетела! Красивая какая! Сейчас упадешь, упадешь… Ну вот видишь, упала, я же говорила, а ты не слушала. В комнату не ходить. Идите на улицу, гуляйте. Я же сказала: в комнату не ходить…» Они все равно бежали в дом и прятались там от меня. Тогда я шла их искать и по очереди вылавливала. Они визжали от восторга, а я отправляла их на улицу.
Как-то я сняла с них сандалики и поставила ножками на зеленый газон возле дома. С непривычки они стояли, как канатоходцы, боясь потерять равновесие и сделать хоть один шаг по шелковистой мягкой травке, но уже через пару дней так освоились, что стали бегать босиком по мелкому гравию. На каждый мало-мальски непривычный звук они поднимали вверх пальчик, делали круглые глаза и говорили: «У-у». Но в настоящий ужас их повергало басистое блеяние барана на соседней ферме, которое время от времени раздавалось рядом за высокими кустами. Тогда они все бросали, делали дикие глаза и со всех ног бежали ко мне прятать от страха головы в моей юбке – ни дать, ни взять – африканские страусы.
Разговоры за ужином повторялись, как дни недели. В основном они были о еде, о продуктах, о погоде. Больше говорил Миша. Он что-то спрашивал Аллу, она кратко отвечала.
– А ты помнишь, Аллочка, какие вкусные сухарики продавались когда-то у нас? Ванильные, горчичные… Замечательные, просто замечательные!
– Да, да, помню. Такие длинненькие, – она провела пальцами по столу, будто рисуя лодочку.
– А сколько они стоили, ты не помнишь?
– Не-а.
– Копейки, совсем копейки. А какая была замечательная колбаска, ветчинно-рубленная по три семьдесят. А ветчина! Сколько вкуса, свежести, все натуральное! Кстати, Аллочка, ты пробовала французский кефир? Исключительно вкусный. Этот вкуснее, чем тот, который мы покупали два дня назад, но, разумеется, он дороже…
Он ел не спеша, склонившись над столом, помогая себе левой рукой. Складывая руки домиком, застывал в скорбной позе, затем время от времени трогал вилку, будто проверял, острая ли она. Закончив еду, он обхватывал руками голову и сидел так, склонившись над пустой тарелкой, глядя куда-то вниз, сквозь нее, словно провожая в последний путь еще один день.
Кроме прелестей деревни, где-то милях в тридцати от нас было море. И если оно рядом, то совсем неплохо было бы искупаться и полежать на пляже. Так решила Алла, и в один из дней мы все погрузились в машину и отправились в маленький прибрежный городок Карнак.
Море серебрилось на солнце, подергивалось мелкой рябью, набегало на берег легкой нежной волной. Здесь тоже были отливы, но ритм и протяженность их были совершенно иными, чем на другой стороне Ла-Манша. Мелкий как мука песок прилипал к ногам и, осыпаясь, оставлял золотые пылинки на теле.
– Как красиво! – заметила я. – Прямо золотые россыпи.
– Это наличие кварца, – остановил мой романтизм Миша.
Девочки наотрез отказались подходить к воде. Они прочно заякорились в песке под тентом и зорко следили за папой, который отправился плавать.
Я попробовала воду – купаться не тянуло.
Через несколько минут Миша стал звать Аллу в воду.
– Я не хо-чу, плавай сам, – крикнула она.
– Идем, отличная вода… Бодрит, – настаивал он.
– Я не хо-чу, у меня плечо болит.
– Ничего, надо себя заставить, идем…
Несколько часов пляжа утомили детей, и они мирно спали в машине по дороге домой. Снова мелькали аккуратные холмы и поля с белыми овечками, словно усеянные тыквенными семечками. Алла сидела молча, наблюдая за дорогой, а Миша все сокрушался, что она не пошла купаться.
– Совершенно напрасно, совершенно напрасно. Я уверен, твое плечо сразу бы прошло. Надо преодолевать себя.
Она молчала.
– Почему ты молчишь? Опять недовольна?
– Почему?
– А зачем бровью повела?
