– Я? Я не повела.
– Нет, я же видел.
– Ну, значит повела…
На ужин были гребешки. Этот французский полуфабрикат, купленный в супермаркете, надо было только запечь в духовке. На каждой створке ракушки лежал моллюск, залитый белым соусом.
– Изумительно вкусно! Бесподобно! У тебя какой-то нюх на деликатесы. Кто бы мог подумать, что в этих коробках будет такая прелесть! – восторгался Миша. – И сколько коробок в наших порциях?
– Две, – произнес ангельский голосок.
– А сколько стоит одна коробка?
– Четыре восемьдесят.
– Подумать только! Недорого, совсем недорого. В ресторане это бы стоило примерно двенадцать евро, а вкус был бы тот же. А мы можем опять это купить?
– А почему нет?
– Нет, ну ты все-таки умница! Какая умница…
Видимо, удовлетворенная произведенным эффектом, «умница» гордо сидела за столом и сегодня поддерживала разговор за ужином. Это был тот момент, когда женская духовная близость, которая последние дни, как мне казалось, возникла между нами, мгновенно улетучилась, и я почувствовала себя неловко, отвечала рассеяно, невпопад и понимала, что меня просто вынуждены терпеть и ясно дают это понять.
– Хочешь огурчик? – вдруг обратилась ко мне Алла.
– Тот французский, о котором ты говорила? – оживилась я.
– Да. Я сейчас достану.
Она проворно вскочила и стала рыться в кухонных шкафах.
– Алла, это гигантская банка. Мы не успеем её съесть до отъезда, и они пропадут, – попытался предостеречь Миша.
– Успеем. Банка не большая.
– Ты всегда так говоришь, а потом пропадает, – не унимался он. – Я уверен, что тебе вовсе не хочется этот огурец.
– Хочется. И Оле хочется. И вообще, почему мы не можем открыть эту банку?
– Ладно, не открывай, – сказала я, чтобы примирить их.
– Осталось всего три дня до отъезда, – его лицо нервно дернулось.
– Это политический маневр: сказать три дня?
– Ты подвергаешь сомнению все, что я говорю.
– Потому что до отъезда осталась неделя…
После ужина Алла предложила мне бокал вина и просто сказала:
– Пойдем на улицу.
В еще голубом светлом небе медленно поднималась пятнистая краюшка луны, постепенно разгораясь все ярче и ярче, словно отбирая у неба его свет. Мы уселись на пластмассовые стулья под липой в стороне от дома. Несколько минут сидели молча, слушая тишину, и вдруг, без всякого перехода, глядя прямо мне в глаза, Алла сказала:
– Ты думаешь, я никогда не хотела все это бросить? Ты себе даже не представляешь, как мне все это надоело. Ведь он же специально хочет меня завести, хочет, чтобы я ответила. Вот тогда и начнется. Но нет, не дождется, дудки. Это раньше я ему отвечала. А теперь все, я уже много лет молчу и знаю, что я выиграла.
– Но ведь это же страшный стресс. Ты все время себя сдерживаешь. Физиологически это невозможно.
– Возможно, потому что я его просто не слушаю. Я думаю о своем. О том, о чем хочу.
Вот отчего этот блуждающий, рассеянный взгляд, эта спокойная интонация. Но какой ангельский голосок! И упрекнуть не в чем – ну что ты, кисик, все превосходно – и немое презрение к его пустословию. Как же мне всему этому научиться? Как освоить эту чертову науку семейных отношений?
Мне захотелось поцеловать ее, не сейчас, а когда мы будем прощаться. Но я не была уверена, что это желание сохранится до отъезда.
В этот момент где-то вдалеке у речки раздался голос Миши.
– Чего? – откликнулась Алла.
Он продолжал звать ее, скорее всего, просто для того чтобы привлечь внимание.
– Чего тебе? – снова крикнула она, уже поднимаясь со стула, грациозно направляя свое тело на его голос.
Через полчаса они мокрые и почти счастливые возвращались с речки. Воистину, чужая семья – потемки!
Быстро пробежали две недели – и вот мы уже сложились и почти готовы к отъезду. После ужина Алла налила себе бокал вина, взяла книгу и вышла на улицу. Вскоре я тоже вышла, примостилась на лавочке и наслаждалась медленно наступающим летним вечером, пытаясь, словно губка, впитать его неповторимое состояние и удержать в себе на какое-то время. Глянула на Аллу – читает, ну и пусть. Я-то вышла так, воздухом подышать, и уже собиралась уйти, как внезапно она сказала:
– Я ведь никогда не хотела этих детей. Я вообще ребенка иметь не хотела. И это после двенадцати лет супружеской жизни! Так мы и жили… А потом мне вырезали аппендикс, а был он у меня каких-то несусветных размеров. После этого врач мне сказал, что я и не могла иметь детей, потому что «all my eggs were scrambled»
[30].
Ну-ну, хрюкнула я про себя… Потом мы поехали в Израиль и пошли в Храм тела Господня. Я не то чтобы религиозный человек, вовсе нет, но к Богу отношусь с уважением. И вот, стоя там, в этом храме, на святом месте, я подумала, что мне уже тридцать семь, и что я не то чтобы хочу ребенка – нет, прямого желания у меня не было, а не возражала бы, чтобы он у меня родился. И вот – ирония судьбы – у меня их теперь двое.
Еще она говорила о своем отце, которого безумно любила, о своей матери, которая после его смерти осталась одна и не знала, как жить дальше. Вспомнила бабушку, которой после смерти ее родителей кто-то из их друзей, уже когда она стала взрослой, показал портрет Юденича и сказал: «Ты знаешь, кто это? Нет? А зря, вы очень похожи…»
Я молча слушала, смотрела на ее красноватое от загара лицо, рыжие волосы, маленький симпатичный носик, большие выразительные глаза – и думала, как природа наделяет и красотой, и умом – это был как раз тот случай, а остальное она сумела от жизни взять, а что не сумела, еще возьмет, не упустит…
И как бы в оправдание себе она сказала:
– Знаешь, я никогда не даю советы. Чужие советы никому не нужны. Но все-таки скажу: если ты научишься на все смотреть так, – она слегка ударила себя пальцем пару раз по кончику своего маленького курносого носика, будто смахнула соринку, – тогда тебе будет значительно проще жить. Я это уже давно поняла. Так и живу…
Она поднялась и ушла: аудиенция была окончена.
В последний день небо затянуло тучами. Сосны и ели стояли мрачные в своем безмолвии и, казалось, чего-то ожидали, и тут начал сеять мелкий дождь, почти незаметный глазу, какая-то дождевая пыль, и все вокруг наполнилось влагой. Сразу стало серо, мокро, холодно и неуютно.
Настроение мое испортилось. Я почувствовала, что устала. Устала от деревни, овечек-лошадок, от детей, их родителей, почувствовала свое одиночество, и так у меня защемило где-то внутри, так непреодолимо захотелось домой, в Англию, как когда-то в детстве, когда меня одну отправляли из дома.
