У Софки это был второй брак. Первый случился, когда ей едва исполнилось восемнадцать лет, и сразу же родилась дочь Оля. Оля была какая-то никакая – тихая, незаметная, некрасивая. «Господи, в кого она», – думала Софка, глядя, как дочь смешно трясет головой, убирая волосы со лба, как глупо смущается по любому поводу, как мелко, будто неумело, моргает черными ресницами, что-то быстро рассказывает, путаясь в словах. Даже улыбка, кажется, не украшала её. «Вот, что значит ребенок, зачатый без любви», – проносилась в голове невеселая мысль, и Софка поспешно отсылала Олю в её комнату, как бы отгоняя этим от себя неприятные раздумья. Что любви нет, Софья поняла вскоре после свадьбы, и с облегчением и без всяких сомнений через год развелась.
С Мишкой все было иначе. Он сочетал в себе три «И»: интеллигентен, интеллектуален, индивидуален. И этим для Софки было все сказано. Когда они познакомились на отдыхе в Конча-Заспе, она сразу же увидела, что он именно тот человек, о котором она мечтала. Благодаря своей внешности она могла позволить себе выбирать, и все удивлялись, что она выбрала невзрачного Михаила, да ещё на год младше себя.
Их долгие прогулки по колючему скошенному лугу, по наполненному хвойным ароматом лесу, упоительный перезвон птиц под голубым куполом неба, запах ив и речной воды вдоль пологих берегов, разливающейся по медовым пастбищам реки Козинки, быстро создали ту тонкую, особую атмосферу, в которой возникло их взаимное чувство. Раскованная и непринужденная Софка помогла Михаилу преодолеть юношескую застенчивость. И он был благодарен ей за это. Она считала, что «сделала» его, и что бы ни произошло, он всегда будет принадлежать только ей. Но самым важным звеном в их отношениях и залогом счастливой семейной жизни, Софка была уверена, являлась духовная близость. Они понимали друг друга с полуслова, с полунамека, часто использовали какие-то выдуманные ими самими слова и выражения, придавая им другой, особый смысл, создавая свой собственный неповторимый язык тайных знаков, понятный только им одним.
Маме Михаила Софка не понравилась – сын заслуживал лучшей жены – и с какой-то высокомерной вежливостью она всегда называла невестку на «вы».
Они были счастливы, когда родился Петенька. Вот он был дитя любви и жил в окружении всеобщей любви – любви своих родителей, бабушек-дедушек, всех окружающих, восхищающихся раскованным смышленым еврейским мальчиком.
Петенька влетал с улицы и, красный от возбуждения, смеясь, кричал:
– Я не яврей, я русский! – толком не понимая ни единого слова в расхожей шутке.
5
Тема отъезда витала в воздухе. Когда родственники собирались вместе на праздники и дни рождения, она разгоралась с новой силой, подогреваемая свежими подробностями из писем уехавших, случаями из жизни уезжающих, негласной информацией, что скоро отъезд прикроют, и кто не успел, тот уже никуда не уедет. Больше всех ратовал за отъезд Дмитрий – муж Софкиной сестры Маши, который слыл в семье великомучеником, потому что уже шесть лет был в отказе из-за своего допуска. Софка тоже теребила Мишку с отъездом. Михаил ехать никуда не хотел. Ему и здесь было хорошо, в этом старом уютном кресле, в окружении своих книг, скрипок, пластинок с классической музыкой, в маленькой тесной квартирке на четырнадцатом этаже высотного блочного дома.
6
Душное, жаркое лето с утомительной жарой и пеклом раскаленных каменных громад большого города подходило к концу. Михаил был на гастролях, Оля в пионерлагере, а Софка, возвращаясь с Петенькой из Геническа, прихватила с собой в Киев на пару дней нового приятеля Василия Николаевича, с которым она познакомилась на отдыхе.
– Тонька, ты себе не представляешь, что это за человек! – кричала она в трубку междугороднего телефона-автомата. – А умный какой! Это просто самородок! Вот приедем – увидишь. Тонька, миленькая, купи каких-нибудь продуктов. Мы завтра будем.
Тонька «скупилась», приготовила обед и снесла все к Софке в квартиру. «Самородок» оказался здоровенным детиной, который мог посадить Софку на правую ладонь и с легкостью перебросить на левую. Он взял огромными ручищами бутылку водки, налил Софке с Тонькой в маленькие рюмочки, себе – в стакан, и с банальнейшими словами «со свиданьицем» вылил в себя его содержимое. Он был приторно-сладкий, так что десерта не понадобилось. На следующий день он уехал, не оставив о себе ничего, кроме потешных воспоминаний о курортном приключении.
7
Так текла жизнь: беззаботно, бездумно, с множеством больших и маленьких бытовых проблем, с какими-то желаниями, несбыточными мечтами, с окружавшей реальностью, казавшейся ужасной, с продуктами, казавшимися отвратительными, в маленькой двухкомнатной квартирке с неуклюжим диваном и потрепанным старым креслом.
Первая страшная весть пришла сразу после майских праздников, в тот год уже совершенно вялых. И в миг все изменилось, все рухнуло, и даже больше, чем можно было подумать. На Чернобыльской АЭС случилась авария. Долгожданное летнее тепло, зелень деревьев, ласковый ветерок, вода, трава, цветы, ягоды, продукты – все оказалось отравленным невидимой, незаметной, страшной как чума, никогда ранее не испытанной и поэтому непонятной, но везде проникающей радиацией.
Все, кто мог, взяли отпуск, похватали детей и разъехались в разные стороны. Главное – подальше от радиоактивной зоны.
Софка на все лето уехала на дачу к дальней родственнице под Москву. Михаил приезжал к семье на неделю, и как всегда, почти все лето гастролировал. Лето, обычно такое короткое, на этот раз тянулось удивительно долго, но и оно подошло к концу. Приближались холода, школа, и все потихоньку стали возвращаться, несмотря на плохие прогнозы. Да и выхода другого не было.
Софка с детьми вернулась домой. Михаил встретил их на вокзале. Вроде все такой же, интеллигентно-неуклюжий, радующийся встрече, но на секунду показалось – что-то в нем изменилось… Вот опять улыбнулся – нет, все тот же. Приехали домой, внесли вещи, и – вторая страшная весть. Даже не дав передохнуть, прямо с порога:
– Соня, сядь.
Тон чужой и человек чужой. Она, не привыкшая к такому Михаилу, внутренне напряглась, попыталась сосредоточиться. Села на диван, он в своё кресло.
– Соня, я должен тебе сказать…
Он на секунду замялся и тут же, как выплеснул:
– Я от тебя ухожу.
– Мишка, не утомляй, – отмахнулась Софка.
Кому, кроме нее, он такой нужен, с давно определившейся обширной лысиной, нескладной фигурой, очками-линзами, опрелостями между полных ног, ничего не умеющий делать, только играть на скрипке и рассуждать о высоких материях?
– Я так устала с дороги, – и собираясь встать с дивана, вдруг заметила, что на полках не хватает книг, нет пластинок, скрипки, каких-то мелочей, и не в состоянии подняться, она обмякла и ещё глубже утонула в подушках.
А Михаил спокойно продолжал, но в его фразах она уже чувствовала изощренный садизм разлюбившего человека, который теперь будет преследовать ее до тех пор, пока они окончательно не расстанутся.
