– Кровь вашего мужа, – сообщает Стилтон. – Была наполнена фенобарбиталом соды.
И на месте не было улик о лекарстве, говорит он. Ни пузырька, ни воды. Никаких примет того, что у Питера когда-то был рецепт.
Не прекращая рисовать, Мисти спрашивает, что все это значит.
А Стилтон отзывается:
– Вам бы подумать, кто мог желать его смерти.
– Только я, – говорит Мисти. И тут же жалеет о сказанном.
Картина закончена, идеальна, прекрасна. Мисти не видела этого края никогда в жизни. Откуда он взялся – она понятия не имеет. И вот, плоской кистью номер 12, полной «черного слоновая кость» она вытирает все окрестности с глаз долой.
25 июля
ВСЕ ДОМА по Ирисовой и Магнолиевой улицам смотрятся так великолепно, когда видишь их впервые. Все они в три и четыре этажа, с белыми колоннами, все ведут счет годам с последнего бума в экономике, который был восемьдесят лет назад. Столетие назад. Дом за домом – пристроились среди ветвистых деревьев размером с зеленые грозовые тучи, среди зарослей дуба и ореха. Они обрамляют улицу Вязов, глядя друг на друга через укатанный газон. Когда видишь их впервые, они смотрятся так роскошно.
– Храмовые фасады, – сообщил Мисти Гэрроу Уилмот. Начиная примерно с 1798-го, американцы взялись строить нехитрые, но массивные фасады, в греческом ренессансе. К 1824-му году, сказал он, когда Уильям Стрикленд спроектировал Второй банк Соединенных Штатов в Филадельфии, пути назад не было. После – все здания, больше и маленькие, обязаны были иметь ряд рифленых колонн и фронтон угрожающих размеров в парадной части.
Люди называли их «односторонними домами», потому что все эти причудливые детали были сосредоточены у одного края. Остальная часть постройки была гладкой.
Так можно описать каждый дом на острове. Каждый фасад. Первое впечатление.
От здания Капитолия в Вашингтоне, округ Колумбия, до самого мелкого из коттеджей, – то, что архитекторы называют «греческий рак» – было везде.
– Для архитектуры, – сказал Гэрроу. – Это стало концом прогресса и началом повторной переработки.
Он встретил Мисти и Питера на автостанции в Лонг-Бич и повез их к парому.
Эти островные дома кажутся такими великолепными только пока не заметишь, что краска облупилась и усыпала землю у основания каждой колонны. Что кровельный фартук на крыше проржавел и свисает с краю гнутыми рыжими полосками. Что окна без стекол закрыты коричневыми кусками картона.
Три поколения плечом к плечу.
Ни одно вложение не останется твоим навечно. Это сказал ей Гэрроу Уилмот. Средства уже подходили к концу.
– Одно поколение создает капитал, – однажды поведал ей Гэрроу. – Следующее поколение бережет капитал. У третьего – он истощается. Люди вечно забывают, какой ценой семейству достается благосостояние.
Нацарапанные Питером слова – «…ваша кровь – наше золото…»
Просто на заметку: пока Мисти едет на встречу с детективом Стилтоном, все три часа езды до Питеровой камеры хранения, она собирает в целое все, что может припомнить о Гэрроу Уилмоте.
Впервые Мисти увидела остров Уэйтензи в первый визит с Питером, когда его отец катал их в древнем семейном «бьюике». Все машины на Уэйтензи были старые, начищенные и вощеные, но сиденья – заклеены кусками прозрачного пластыря, чтобы наружу не вылезала набивка. Обитая приборная доска растрескалась от избытка солнечного света. Хромированная филигрань и бампера – в пятнышках и бугорках ржавчины от соленого воздуха. Потускневшая краска под белым налетом окисла.
У Гэрроу были густые седые волосы, собранные надо лбом в корону. У него были голубые или серые глаза. Зубы – скорее желтые, чем белые. Выступающий острый нос и подбородок. В остальном он был худ и бледен. Гладок. У него пахло изо рта. Старый островной дом с персональным подгнившим интерьером.
– Этой машине десять лет, – сказал он. – Для автомобиля в прибрежной зоне это целая жизнь.
Он привез их к парому, и они ждали в доке, глядя поверх воды на темную зелень острова. Наши Питер и Мисти были на летних каникулах, искали работу, мечтали жить в городе, – в любом городе. Они поговаривали о том, чтобы все бросить и переехать в Нью-Йорк или Лос-Анджелес. В ожидании парома они обсуждали, что могли бы изучать живопись в Чикаго или в Сиэтле. Где-то, где каждый из них мог бы начать карьеру. Мисти помнится – ей пришлось трижды хлопнуть дверцей машины, прежде чем та осталась закрытой.
Это была та самая машина, в которой Питер пытался наложить на себя руки.
Та самая машина, в которой ты пытался наложить на себя руки. В которой ты принял свое снотворное.
Та самая машина, в которой едет она сейчас.
Сейчас на ее борту отпечатано – «Боннер и Миллз – КОГДА ВЫ ГОТОВЫ ПРЕКРАТИТЬ НАЧИНАТЬ ЗАНОВО».
Непонятному можно придать любой смысл.
На пароме в тот день Мисти сидела в машине, а Гэрроу и Питер стояли у перил.
Гэрроу склонился к Питеру и спросил:
– Ты уверен, что она – та самая?
Склонился к тебе. Отец и сын.
А Питер отозвался:
– Я видел ее картины. Точно, она.
Гэрроу поднял брови, его складочная мышца собрала кожу на лбу в длинные морщины, и он сказал:
– Тебе известно, что это значит.
А Питер улыбнулся, подняв, правда, только levator labii, мышцу недовольства, и ответил:
– Угу, само собой. Сраный я везунчик.
А его отец кивнул. Сказал:
– Это значит, мы наконец отстроим гостиницу.
Мамочка-хиппи говаривала Мисти, что Американская мечта – это такое богатство, которое дает возможность сбежать от окружающих. «Глянь на Говарда Хьюза в пентхаусе. На Уильяма Рэндольфа Хирста в Сан-Симеоне. Глянь на Бильтмор. На все пышные загородные дома, куда богатеи отправляются в изгнание. На эти самодельные Эдемы, где скрываются люди. Когда все рушится – а оно рушится всегда – мечтатель возвращается в мир».
– Поскреби любое благосостояние, – говаривала мамочка Мисти. – И обнаружишь кровь всего одно или два поколения назад.
Эти слова призваны были облегчить им жизнь в трейлере.
Эксплуатация детей в рудниках или на фабриках, говаривала она. Рабство. Наркоторговля. Складские махинации. Уничтожение природы вырубками, загрязнением, опустошительными сборами урожая. Монополии. Болезни. Войны. Каждое состояние рождается из чего-нибудь неприятного.
Невзирая на мамочку, Мисти считала, что все собственное будущее в ее руках.
У коматозного центра Мисти на минуту приостанавливается, подняв глаза на третий ряд окон. На окно Питера.
На твое окно.
Нынче Мисти цепляется за края всего, что минует, – за косяки дверей, за полки, столы, спинки стульев. Чтобы держаться прямо. Голову Мисти теперь может носить, только наполовину подняв ее от груди. Каждый раз, когда она выходит из комнаты, ей приходится надевать солнцезащитные очки, потому что от света очень больно. Одежда на ней болтается, вздымается так, будто внутри ничего нет. Волосы ее… их больше на расческе, чем на голове. Все старые пояса можно обернуть трижды вокруг новообретенной талии.
