– В этом? – Потап мотает головой назад, где за его спиной на ремнях покачивается кожаный кофр. – Там оборудование для съемок.
Длинной змеей вьется тропа. Темно-зеленые щетки елей смыкаются в небе над ней, образуя сумеречный туннель. Над головой, перелетая с ветки на ветку, настырно кричит птица.
– Откель про озеро ведаешь, а? – спрашивает Спиря.
– Прабабка моя из ваших была, из плещеевских. До-о-олго жила. Она и рассказывала легенду такую. Будто бы – когда на озеро сядет туман и проглотит все звуки, а старый Кадый будет красным от жертвенной крови, тогда твоим глазам откроется Другой Мир.
– Всё так. Всё так.
– Так? – ухмыляется Потап. – Вот и посмотрим. Якобы в этот день – плещеевские называют его Днем угодных жертв – озеро превращается в море и шаманы видят духов. Духи, говорила прабабка, не тронут шамана или ведьму. А простые горожане в этот день к озеру не ходят. Боятся.
– А ты не боишься?
– Не боюсь, – помедлив, отзывается Потап. – Потому что это всё бредни. Легенда, бабушкина сказка. Хочешь знать, какой лозунг моей передачи?
– Ну?
– «Пытался поверить, но у меня не получилось». Я эти легенды – в пух и прах! И людям нравится. Рейтинг зашкаливает.
Ну-ну, бурчит дед. И снова – за свою заунывную, нескончаемую песню.
Голос его тягуч как зрелый мед. Какие-то слова у Потапа всплывают в памяти, из детства, когда прабабка Поля была еще жива и он гостил у нее летом в доме на окраине города.
О Валгаж па о Кув,
О мыян Водышак,
Саяштам, саяштам!
Те корном мыян нертета,
Те пертем мыян шокшета.
– Что охраняешь там, на озере? – спрашивает Потап.
– Как же! Озеро питает водой город. За чистотой слежу.
– За чистотой, значит…
Где-то высоко, над лесом, кропит дождь – его слышно, но до земли он так и не дотягивается. От травы, листьев идет умиротворяющее тепло. Потапа клонит в сон.
– Долго ещё плестись? Когда прибудем?
– Терпи, однако. Дорога любит терпеливых. И у любой дороги, знай, всегда есть конец.
«Философ хренов», – ёжится Потап.
Песня деда – протяжная, обволакивает. Подсознание угадывает смысл полузабытых слов:
Что стёрто в пыль – не ведает преград
И бродит между сном и явью,
Смерть презирая…
Спиря ступает мерно, но уверенно. Ему до камушка знаком этот путь. Плотный подлесок из жимолости и орешника неожиданно расступается, деревья расправляют плечи, обнажая вечереющее небо. Смолкает крикливая назойливая птица, бросив слежку, и улетает вглубь леса. Путники взбираются на сопку с черной землей и островками уже уснувшего горицвета. Перед ними, внизу, открывается озеро.
– Прибыли, – подытоживает Спиря.
Как здесь не любоваться? Гладь озера ровная, спокойная. Берега – в зарослях тальника. Тальник склонился низко, будто пьет из чаши водоема. Озеро черное, в золотых перьях от закатного солнца. Что удивительно – чистое, без привычного частокола камышей. Дед вырубил? Виден другой берег – далеко, с темной щетиной леса. Туда медленно падает тяжелый золотой шар, утягивая за собой звуки и красоту уходящего дня. Такой же шар – как желток разбитого яйца – тонет в озере.
Потап спускается к берегу. Оглядывается по сторонам. Слева в низком ивняке спряталась рыбачья лодка. Справа береговая полоса вздыбливается, перерастая в высокий холм. На холме – бросается в глаза – валун в три человеческих обхвата. Это Кадый.
Потап поднимается на холм, вступает на помост из связанных лыком сосновых жердей. Помост устлан выцветшими и истонченными от солнца, дождей и ветров домоткаными половиками. Отполированный до синевы, Кадый забрызган липкой кровью, смешанной с белым пухом. Накануне приходили плещеевские, зарубили на камне гуся – чтобы покормить голодных духов, задобрить их. В округлых лакунах Кадыя скопилась дождевая вода.
По одну сторону от каменной глыбы, метрах в пятнадцати, – как сторож – кряжистый и рукастый дуб, высаженный, как говаривают, кем-то в далекие времена. На его ветках развешаны расшитые узорами полотенца, ленты, платки, льняные мешочки – видимо, с крупой, горохом или семечками.
По другую сторону – высокий жертвенник, вместилище святого огня, выложенный из покрытых копотью нетесаных камней. Его опоясывает настил из березового кругляка, и тоже покрытый половиками – чтобы не поскользнуться.
Потап вздрагивает от вибрирующих звуков – Спиря, скрестив ноги, сидит на берегу озера, играет на варгане.
Небо забеременело луной – бледной, в родимых пятнах. Вспыхивают огоньки первых звезд. Призывно трещат самцы цикад. На ночевку путники располагаются в покосившейся лесной сторожке, недалеко от высокого берега. Крыша сторожки поросла мхом, в застрехах – гнезда птиц. Потап освобождает затекшие плечи от ремней кофра и относит его в избенку.
Разогретая ржавая буржуйка тщетно пытается наполнить жилище теплом. Пахнет старым деревом, мхом и сухой полынью. На грубой, в длинных трещинах, дощатой поверхности стола – серый мышиный помет. Спиря смахивает его рукавом. Вытаскивает из баула пузатую бутыль с белесой жидкостью, раскупоривает и протягивает Потапу:
– Будешь?
– Самогон?
– Он самый.
– Не буду, уж извини. Утром могу не встать. Да и зачем?
– Твоя воля. – Болтает бутыль, подносит ко рту и шумно глотает. – А выпьешь – будешь ближе к звездам. Поговоришь с ними на одном языке. Вот зачем. Люди – песчинки на ветру, а звезды – они вечные, много чего знают. Все же странный ты, однако, мужик. Не пьешь.
«Всё философствует», – морщится Потап.
Спиря вновь опрокидывает бутыль. В его горле гулко булькает. Потап неотрывно смотрит на него. Вернее, на его правую руку, обхватывающую бутыль, – на четырехпалую, обожженную тыльную сторону ладони. Ополовинив емкость, тот отрывается от нее и с чувством выдыхает. Пахнуло дешевым, контрафактным виски.
– Что ж ты только сейчас до бабушкиной байки добрался? – спрашивает Спиря.
– Понимаешь… Не торопился. А недавно в аварию попал. ДТП. Еле выкарабкался – можно сказать, с того света. Мысли разные в голову полезли…
