– Не пали, – говорю, – кота.
– Это мой, – говорит, – будет кот. Мама обещала взять, когда рука срастется. Но ее еще разрезать будут.
И морщится. Глаза большие, сам маленький, рыжий, на кота этого ушастого до ужаса похож.
– Охота тебе, – говорю, – старого кота брать. Зачем?
– Затем, – говорит, – что я мужчина в доме. Так решил.
И на руку загипсованную моргает.
– Боишься? – говорю.
Набычился:
– Надо – значит, надо. Доктор сказал. Еще рентген будет смотреть, мы сейчас за снимком пойдем.
– О, – говорю, – так я принесу.
Поднялась к тете Люсе, попросила снимок. Она головой качает:
– Да там неважно все у Гаврика… Справа возьми.
Гаврик, чтобы вы знали, пострадал за музыку. Из-за Лидочкиной нотной тетради. Тетрадь обормоты-ухажеры на крышу пристройки закинули – добивались Лидочкиного внимания. Гаврик все это видел из кабинета сольфеджио этажом выше. И Лидочку, конечно, тоже любил – за Грига на отчетном концерте и за то, что никогда от инструментов не гоняла, как другие старшеклассники. Так что он на переменке под гамму до мажор полез из окна на пристройку. Ну и прилез – на рентген.
Перебираю снимки, а руки дрожат, до того не хочу, чтобы у этого Гаврика – мужчины в доме – все неважно было. Вдруг здесь не рука сломана, а будущее нового Грига, например. Даже на снимок смотреть не стала, зажмурилась, взяла двумя пальцами, понесла вниз. А в пролете второго этажа – Витя, в смысле Виктор Палыч.
– Симпатичный перелом, – говорит. – Ровненький.
– Спасибо, – говорю, – спасибо вам огромное!
И убежала, а то неудобно, не объяснять же ему, кто моя счастливая примета. Хирург удивился немного, но симпатичность перелома подтвердил. А Гаврик кота затребовал. Мама его, хоть и обрадовалась, осталась непреклонна: когда заживет. Он засопел и ко мне:
– Можешь взять кота? Чтобы его не выгнали. А я потом у тебя перевозьму. Сюда приду.
Я кивнула, но не очень уверенно – от всех этих ползаний и беганий у меня голова закружилась. До тошноты просто. Так что мне не до котов стало, а лишь бы до архива аккуратно дойти и отлежаться. Я там в диванчике уже натурально ямку пролежала под себя. Такое у меня, гм… место слабости. Но я не жалуюсь, потому что радости – хоть бы и с переломом этим – хватает.
Мне, кстати, и в диспетчерской нравится. Я в ней как мини-бог. Может, и не доктор, а тоже помогаю. Правда, сначала меня пугали – вроде того, что в пожарке все квасят. Но у нас – ничего такого. Лично я ни разу не видела, чтобы мужики на работе прикладывались. Ни единого разу, как устроилась. Думаю, сменщица приврала для красного словца – испытывала. Я поперву так волновалась, что в мою смену напьется кто-нибудь, аж голова раскалывалась. В прямом смысле слова – полмесяца на таблетках.
А однажды увидела начальника части с бутылкой и… меня вырвало. До сих пор стыдно. Меня скрутило, он поддержать, бутылка выпала, хрясь-дзынь-буэ… Бутылку эту друг ему принес, не распить, а в подарок. Начальник у нас вообще мировой мужик, а я ему ботинки заблев… в общем, неловко вышло.
У меня многое неловко выходит. Как-то на дне города ребенок на забытую стремянку залез, а она качается. Я кричать – не слышно в толпе. Пропихиваюсь вперед и не замечаю, что носом кровь. И всё на белую шубку, и белой варежкой по лицу размазываю, и люди уже окликают, а я не слышу – все смотрю, чтобы девочка не упала. Наконец ее сняли, а меня соседка до дома довела. Потом два дня руки дрожали, будто я эту стремянку сама удерживала. А сменщица косилась подозрительно: уж больно я защищаю мужиков, не вместе ли тонем.
А я не защищаю, я просто… приняла их как семью, что ли. Все про них знаю. Если у кого дома неладно, особенно с детьми что-то, – у меня сердце не на месте. Когда у Петровича сын травкой начал баловаться, я чуть вместе с Петровичем не поседела. Он пакетик показал с утра, сам небритый, глаза побитого. Чем тут поможешь, не знаю. Всю смену в прострации проходила, ничего не придумала. Потом у меня выходной был, а затем пришлось отгул взять, как-то сильно накрыло не вовремя. Так что Петрович и обрадовать меня сразу не смог. Сын-то хватился пакетика и к Петровичу пришел. Сказал, дебил я, батя. Дали попробовать, а я, слабак, и взял. Больше, сказал, ни-ни. Петрович торт приносил, так без меня, представляете, есть не стали, в холодильник поставили.
Я считаю, у нас и правда бригада хорошая. Даже телевидение местное приезжало пожарную часть снимать. Мне тогда ребята дали брандспойт подержать, сказали, я их талисман. Я, конечно, понимаю, что такого слабусика, как я, все жалеют. Но, если серьезно, «очень живо на все реагирует» оказалось куда как в тему. Я, может, и ненадежная в физическом плане, но соображаю исправно. Меня начальник части к награждению выдвинул, потому что я берегу Чернотопск. Вернее, потому, что у меня «все схвачено», а на самом деле – я просто город свой люблю. Мне и на карту смотреть не надо, я все гидранты помню, все подъезды к водоемам, все места, где пожарке удобнее развернуться… И нестабильная психика тоже в плюс работает. Это очень просто – людям спокойнее, когда кто-то подключается к их беде, они слышат, что мне не все равно. Мне на все вопросы внятно отвечают, несмотря на панику, а остальное уже заслуга команды.
Именно так я, во всяком случае, очень долго и считала. А потом начали странные вещи происходить. Сначала жена Петровича в диспетчерскую пришла. И как-то все выспрашивает непонятно: нет ли новеньких сотрудниц, не отлучается ли Петрович в рабочее время… А потом напрямую жахнула – любовница у Петровича. Наверное. И сидит, слезы утирает.
– Он, – говорю, – сам сказал?
Нет.
– Обманывает? Скрывает что? Домой не приходит? Невниманием обидел?
– Нет. Нет. Наоборот.
– Да что же тогда?!
– Пить бросил.
Как это – бросил? Это как же так?! А раньше, что же… Еще как, да. Вот так.
Классика жанра: золотой человек, но алкоголик. Но добрый. Но алкоголик. Душа у всех растерзана, сколько лет бросает, сам уже извелся. И кодировался, и работу менял, даже переехать пытались. Без толку, вернулись в Чернотопск, на родине как-то полегче. Верили, что справятся, сдюжат, со школы же вместе. Всё, как мечталось – сын, дочка, жилье справное. Если бы только… Но нет. Не хватало силы любви. Их любви не хватало. А появилась другая женщина и… смогла, приструнила.
Вот что в таких случаях делают? Я со своим-то сердцем разобраться без кардиолога не могу, а тут вдруг мамина ровесница на моем плече шмурыгает.
Но в итоге мы поняли, что никаких других женщин в жизни Петровича не появлялось, – по времени сверили. Работа-дом у Петровича, дом-работа. А мне и сверять не нужно, я за Петровича головой поручусь. Я его и выпивши не видела никогда. С тех пор, как в диспетчерскую устроилась. Я устроилась. Я. И поручилась, судя по всему. Головой.
Дальше больше – полная водовозка. Отправила я команду склад за городом тушить. Вроде не о чем переживать, здание на пустыре, работники эвакуировались, а мне прямо гвоздем в висок: воды бы хватило… Прудик там обмелел давно, а ну как пламя разойдется. Огородики рядом у людей, сараюшки, своими руками поднятые… Дежурный забегает сам не свой, в румянец по макушку утоплен.
