Одна из них была совсем особенной, не похожей на других. Это ее лицо встало перед его мысленным взором, когда Элли читала отрывок из «Бесов». Впрочем, как раз о ней-то Элли узнать не могла. В его памяти она стояла на краю обрыва, и ветер трепал ее длинные волосы.
Ее звали В., это он помнит, но с каждой прошедшей минутой многие подробности теряют смысл, начинают казаться неважными, несущественными. Да, ее звали В., и она любила духи с ванильно-жасминовым запахом. Даже странно, какие мелочи остаются иногда в памяти…
– Все еще хочешь в туалет?
– Да, и очень. – Элли вернулась, и он ждал, что она использует нож или ножницы, чтобы перерезать липкую ленту у него на руках и ногах, но она только улыбнулась и продемонстрировала ему пустую пластиковую бутылку из-под воды, которую держала в руке. При виде этой бутылки у него внутри что-то сжалось.
– Ты издеваешься?
– Вовсе нет.
– Развяжи меня сейчас же! – заорал он, яростно тряхнув кресло. Ответом ему было холодное молчание, которое лишь подлило масла в огонь его разочарования. Стивен дернулся так сильно, что колеса кресла с одной стороны оторвались от пола.
– Развяжи меня!
Но она молчала, и понемногу Стивен тоже успокоился – во всяком случае, раскачивать кресло он перестал.
– Ты закончил?
Он не удостоил ее ответа.
– Развязывать тебя я не собираюсь, так что у тебя есть только два варианта: либо ты воспользуешься бутылкой, либо дуй в штаны. Что ты выбираешь?
Этот жесткий ультиматум в сочетании с полным внешним спокойствием еще раз убедил Стивена в том, что Элли, которую он когда-то знал, больше нет. Он заперт в этом доме наедине с совершенно чужой и к тому же совершенно безумной женщиной, которая способна буквально на все. Но о тех пугающих выводах, которые можно из этого сделать, он подумает потом. Сейчас ему нужно принять решение. Намочить штаны у нее на глазах было бы слишком унизительно, следовательно…
– Давай свою бутылку… – с трудом выговорил Стивен сквозь стиснутые зубы. Он ей этого не простит. Еще никто и никогда не относился к нему столь пренебрежительно. Как она только посмела обойтись с ним подобным образом?
Элли расстегнула молнию у него на джинсах, и Стивен закрыл глаза, стараясь хоть таким образом отгородиться от происходящего. Впервые за полгода ее прикосновение не возбудило его. Горячая струя ударила в бутылку, и он почувствовал, что у него не осталось ни капли гордости. Как он до такого дошел? Еще никогда он не падал столь низко. Ничего, он заставит ее дорого за это заплатить, когда освободится. Не может же она, в самом деле, держать его в кресле вечно?
Его унижение достигло максимума, когда Элли, прежде чем застегнуть ему ширинку, деловито стряхнула с члена последние капли. Потом она ушла, чтобы опорожнить бутылку, но противный запах свежей мочи остался висеть в воздухе.
Этого хватило, чтобы Стивен снова дал волю своему гневу.
41
23 апреля
Каждый день в школе мне приходится смотреть на тебя. Мне приходится сидеть в долбаном классе и смотреть на тебя на протяжении целого долбаного часа. Я заперта здесь с тобой, и выхода нет. Я вижу, как старательно ты игнорируешь меня, как улыбаешься другим девчонкам, как разговариваешь в коридоре с мисс Уинтерс. Вчера в конце урока я стояла возле твоего стола, злилась и ждала, чтобы ты поднял голову и взглянул на меня, но ты продолжал смотреть какие-то бумаги.
– Можно поговорить с вами насчет моего задания? – проговорила я дрожащим голосом.
Ты ничего не ответил, только вздохнул как человек, который утратил желание жить. Это потрясло меня. Я не выдержала и бросилась прочь. Ворвавшись в ближайший женский туалет, я заперлась в кабинке, нашла нужное местечко на теле и…
Мне стало легче.
Потом было классное собрание, посвященное опасностям интернета. Кажется, речь шла о какой-то девчонке из Джефферсоновской школы: она подружилась онлайн со своим сверстником-подростком, а он оказался сорокалетним извращенцем-педофилом.
Ты сидел на возвышении рядом с другими учителями и сокрушенно качал головой. В мою сторону ты даже ни разу не взглянул. Под конец директорша сказала этим своим плаксивым голоском, мол, если кто-то из нас столкнется с чем-то подобным или узнает, что похожая проблема возникла у кого-то из наших подруг, тот может конфиденциально обратиться к нашему школьному психологу мистеру Гибсону. «Мы здесь, чтобы помогать вам».
Чтобы помогать мне… Пятнадцатилетней девчонке, которая прекрасно знает, что она делает и что ее ждет.
Я сижу на галерке и смотрю на возвышение рядом с кафедрой.
Как я могу сказать им хоть что-то, пусть даже конфиденциально, если все они на твоей стороне?
42
Элли
Вспыхивает свет – яркий, почти ослепительный, он заставляет меня зажмуриться. Белое сияние заливает все вокруг и отражается от зеркала в ванной, отчего мое лицо тоже кажется белым. Я смотрю на себя. Бледная кожа, глазки-щелочки, щеки втянулись… я себя не узнаю.
И неудивительно. Я слишком долго была этой дурочкой Элли Мастертон. Дни слагались в недели, недели – в месяцы, а я все глубже вживалась в мною же самой созданный образ.
Теплая бутылка дрожит у меня в руке. Я отставляю ее в сторону, хватаюсь за край раковины и пристальней вглядываюсь в зеркало, ища себя за отразившейся в нем маской. Так ищут дорогу в темной комнате – шарят вокруг, пока не наткнутся на что-нибудь знакомое.
В конце концов я нащупываю это знакомое и хватаюсь за него. Я возвращаюсь к себе прежней, сдираю с себя робость и застенчивость, которые носила для него, сбрасываю их на пол как невидимую змеиную кожу…
Потом я достаю фотографию. Одного взгляда мне достаточно, чтобы я вспомнила, кто я на самом деле. Но вместе с памятью возвращается и боль, которая до этого была замкнута, заперта глубоко внутри. Боль поднимается как волна, заливает легкие, подхватывает и несет с собой мое бедное сердце, которое в конце концов застревает где-то в горле. Мои колени подгибаются, и я опускаюсь на пол.
– Сто… девяносто девять… девяносто восемь… девяносто семь…
Я целиком отдаюсь этой непростой задаче – обратному счету, и боль, лишившись пищи в виде моего внимания, утихомиривается, становясь на время более или менее терпимой. Сердце возвращается на место – теперь я чувствую его просто как тупую занозу в груди. Если бы папа был жив и знал, что мои панические атаки все еще повторяются, он явился бы сюда и за волосы отволок меня домой. «Это не дело, Букашка», – сказал бы он этим своим резким, скрипучим голосом, который так пугал всех, кроме меня. Господи, как же мне его не хватает! Он-то знал, насколько глубоко ранила меня эта трагедия: тогда папа едва ли не в буквальном смысле оказался в первом ряду, и все-таки он достаточно в меня верил, чтобы оставить меня в покое, чтобы дать мне справиться с этим самой.
