Мой смех прерывает этот поток лжи.
– Джеми, Эшли и Аманта… Ты думаешь, я поверю, будто, кроме них, у тебя больше никого не было? Когда ты, наконец, перестанешь считать меня идиоткой, Стивен? Эти имена – только верхушка айсберга. Сколько лет ты уже учительствуешь, а?
Он не отвечает. Предпочитает не отвечать. Как говорится, правда глаза колет, а правда в данном случае состоит в том, что Стивен преподает уже почти два десятилетия. И все эти годы он вовсю пользовался своим положением.
– Если ты предпочтешь, чтобы я сообщила о твоих подвигах прессе, я уверена – объявятся десятки молодых девчонок, которым есть что рассказать.
Отсутствие у Стивена хотя бы намека на стыд вызывает во мне глубокое отвращение, и, чтобы дать себе передышку, я вновь укрываюсь в своих воспоминаниях. Мои пальцы машинально поглаживают старый дерматиновый переплет дневника – ее дневника. Для меня Венди по-прежнему везде, но ее душа заключена по большей части между страниц этой толстой потрепанной тетради. Я тоже там – мой, так сказать, рукописный вариант живет в ее почерке, в написанных ее рукой словах. Это та я, от которой мне пришлось на время отречься, чтобы появилась Элли.
Это было не просто. Мне пришлось многое сделать, чтобы создать новую личность. Я долго сидела на строгой диете, пока мое тело не приобрело подростковые габариты, потому что Стивену нравились подростки: субтильные, слабые, безопасные. Месяцы ушли у меня на то, чтобы научиться бросать робкие взгляды из-под ресниц, чтобы научиться быть маленькой и робкой девочкой, которая только слушает, восхищенно кивая, когда он рассказывает о своих статьях, публикациях и прочих достижениях, которая не забывает поздравить его с успехом и никогда не говорит о себе, если ее не спросят, чтобы не надоедать ему глупыми подробностями своей жизни. Я училась быть той, кто всегда соглашается, какой бы ресторан или выставку он ни выбрал; той, кто умеет высказать свое мнение так, что он одобряет его, принимая за свое; кто изобретателен и инициативен в сексе, но никогда ничего не навязывает; кто ничего не требует и всегда со всем соглашается; кто порой изображает сомнение, чтобы он мог получить удовольствие, убеждая, кто в нужный момент симулирует бурный оргазм и знает, какие позы он предпочитает в постели, как громко нужно стонать, чтобы потрафить его мужскому эго; кто с любовью глядит ему в глаза, когда он входит в нее, и демонстрирует удовольствие, чтобы потешить его гордость. Важно не то, что ей что-то нравится, а то, что свое удовольствие она черпает в нем одном, в той силе, которую он извлекает из отношений. В целом, однако, эта игра достаточно примитивна, чтобы в ней было легко смошенничать, что я и сделала, использовав его слабости к своей пользе. Это оказалось на удивление просто, если не считать того, что быть его подружкой было чертовски утомительно и скучно, хотя сам Стивен об этом не подозревал.
Но все это не идет ни в какое сравнение с той жертвой, которую мне пришлось принести в нашу самую первую ночь. Это свидание началось в ресторане, где я выпила достаточно много, чтобы пройти через все последующее, – но не настолько много, чтобы что-то забыть или не заметить. Собственно говоря, это был первый раз, когда я легла с ним в постель. Эти руки, ползущие по моему телу… одного этого было достаточно, чтобы я спряталась в маленькую коробочку внутри собственной головы и замкнулась там на замок, тогда как пустая телесная оболочка осталась в полном его распоряжении. Я крепко держала себя в руках – крепко и достаточно долго, чтобы добраться домой и забраться в душ. Только там, под горячими струями, среди облаков пара, я ослабила хватку и дала волю чувствам. Мои всхлипывания тонули в шуме воды и урчании крана, растворялись в лужицах воды на мозаичном полу. Увы, меня ожидало нечто более страшное, чем нервный срыв и потеря контроля, – я мучилась от невыносимого сознания своего предательства. Я предала собственное тело, когда отдалась его ритму, когда наслаждалась ласками его рук и языка. О, как я презирала себя каждую секунду этой животной близости! Сомневаюсь, что когда-нибудь мне удастся избавиться от этого ощущения и снова стать целой. Несколько раз я даже спросила себя – а стоило ли оно того? Сейчас мне кажется, я знаю ответ. Какое бы зло я ни причинила себе, я сделала это ради нее, а значит – я страдаю не напрасно.
– Ну и зачем все это?
– Прости, что?.. – спрашиваю я, не в силах сразу переключиться на настоящее и не думать о том, чем мне пришлось пожертвовать, от чего отказаться.
– Зачем тебе понадобилось изображать влюбленность? Зачем? Если ты считала, что я в чем-то виноват, почему ты сразу не обратилась к властям?
Его слова заставляют меня сощуриться. Даже сейчас – даже сейчас! – он не собирается ни в чем признаваться. Будучи профессором литературы, Стивен знает цену словам, знает, как с ними обращаться. «Если ты считала, что я в чем-то виноват»… – так он сказал, тем самым переложив ответственность на меня. То есть, говоря по-человечески, он ни в чем не виноват, и все это только мои предположения…
– Потому что я хотела, чтобы ты тоже испытал то, что чувствует человек, когда его предают. Когда твой самый близкий человек оказывается врагом. Я хотела, чтобы ты на своей шкуре испытал боль, которую причинил… Ты отнял у меня лучшую подругу. Ты вырвал ее из моей жизни и использовал, чтобы получить удовольствие, а потом вышвырнул ее, как что-то ненужное, предварительно разбив ее жизнь на миллионы кусочков.
Мои колени давно ноют, но я остаюсь стоять. Наугад открыв дневник, я пробегаю глазами по строкам, и ожившее воспоминание заставляет меня улыбнуться.
– Она была не просто моей лучшей подругой. Ты отнял у меня мою первую любовь.
– Но я же тебе говорил – ничего с твоей Венди не случилось. Сколько раз мне повторять? – произносит он ровным, почти бесстрастным тоном, словно стараясь таким образом затушевать провокационный смысл своих слов и не пробудить во мне дремлющую ярость.
– Я тебе не верю. Я верю ей.
50
Элли
Где бы я ни была, память каждый раз уводит меня в одно и то же место – на широко известный ежегодный благотворительный прием ее матери. Когда я приехала, Венди сидела рядом с родителями и была буквально в одном зевке от того, чтобы сойти с ума от скуки. Ее ярко-голубое платье напомнило мне удлиненную пачку балерины, причем сходство еще больше усиливалось за счет шуршания жесткой ткани, сопровождавшего каждое ее движение. «В таком прикиде ей бы вертеться под крышкой музыкальной шкатулки, где хранятся кольца и перепутанные ожерелья», – подумала я. И Венди и впрямь вся извертелась в своем кресле. Она то щипками поправляла лиф платья, то одергивала подол юбочки, каждый раз удостаиваясь неодобрительных взглядов матери. Но вот она увидела меня, и созвездие веснушек на ее щеках дрогнуло и расплылось в улыбке. Не медля ни секунды, она покинула свое место рядом с матерью и отцом, чтобы двинуться мне навстречу и обнять, пока родители о чем-то беседовали с престарелой супружеской парой.
«Слава богу, ты здесь!» – воскликнула она, пока я наслаждалась теплом ее обнаженных рук у себя на плечах и щекотным прикосновением курчавых волос к щеке.
