Я концентрируюсь на пустяках. На деталях. Только так я могу выжить.
Взявшись рукой за подбородок, Уилкокс разглядывает открывшуюся ему картину, которую, несомненно, редко встретишь в этих спокойных краях. Автомобильная авария, несчастный случай на лесопилке – вот, наверное, и все, с чем ему до сих пор приходилось сталкиваться. Но такое… Подобное могут делать друг с другом дикие звери, да и то где-нибудь в мрачной чащобе, а не в комнатах модернового особняка. То, что здесь произошло, испятнало ковер и стены кровью, насытило воздух тошнотворными запахами.
«В больницу. Срочно». Новые слова прибавляются к тем, что звучали раньше, но они не складываются в предложения и не проясняют ситуацию.
Я чувствую на плечах тяжесть казенного одеяла. Грубая шерсть кусается, царапает кожу, но это даже приятно. Было бы приятно, если бы не запах, поднимающийся от раны на руке. Кровь… От этого запаха меня начинает мутить.
Я пытаюсь что-то сказать, но слова застревают в горле словно обрывки колючей проволоки. Но слова не нужны. Дом сам все расскажет.
Я уже стою, и Уилкокс помогает мне спуститься по лестнице. Смотрите под ноги, говорит он.
На третьей снизу ступеньке валяется брелок в виде сердца. Серебряная цепочка порвана. Это подарок девушке, которой больше нет. Один из коллег Уилкокса поднимает брелок и опускает в прозрачный пластиковый пакетик, где он превращается в улику, в еще один ключ к мрачным событиям, которые развернулись здесь несколько часов назад. Запечатанный пакет отправляется к другим, побольше, которые до упора набиты обрывками одежды. Еще в одном пакете лежат осколки белой фаянсовой кружки – еще одно доказательство агрессивного поведения Стивена по отношению ко мне.
На первом этаже работают сразу несколько полицейских. Здесь еще больше вопросительных взглядов, взволнованных восклицаний, больше хаоса и суеты. Сверкает фотовспышка, шипят полицейские рации, щелкают натягиваемые перчатки. Воняет здесь еще сильнее, и шериф Уилкокс старается дышать через рот. Густой запах смерти и физиологических жидкостей висит в воздухе. От этого запаха меня перегибает пополам, но желудок пуст, и я только мучительно кашляю, сплевывая на пол несколько капель желчи. Стены и дверные косяки покрыты брызгами крови, кровь размазана и по разделочному столику в кухне; ее капли и потеки на дереве и штукатурке похожи на шифр, который еще предстоит разгадать.
Каждая деталь, каждая вещь рассказывает свою историю.
В гостиной валяется на боку инвалидное кресло на колесах. Именно к нему Стивен привязал меня, когда я рассказала ему о том, что мне стало известно. В камине дотлевают остатки женской сумочки.
Шериф Уилкокс ведет меня к распахнутой как рот входной двери. За моей спиной остается лестничный пролет и свисающая с перил петля, куда Стивен, убедившись, что я знаю слишком много, хотел засунуть меня, инсценировав самоубийство.
Холодный воздух снаружи обжигает кожу, и я плотнее кутаюсь в одеяло. Солнце окрашивает горизонт в оранжевый и бледно-желтый цвета – наступает новый день, который я могла бы никогда не увидеть. Облака разошлись еще ночью, ясное голубое небо кажется бездонным, и в нем кувыркаются серебристые чайки, сердито покрикивая на незваных гостей, оскверняющих безмятежную тишину побережья.
На снегу перед крыльцом чернеет кровавый след. Один из полицейских проходит по нему и рукой в перчатке извлекает из снежной могилы длинный кухонный нож. Чуть дальше зияют распахнутые ворота гаража. Полицейский заходит внутрь и, присев на корточки, внимательно разглядывает глубокие порезы на спущенных передних колесах. Это Стивен проколол шины, чтобы помешать мне бежать.
Да, каждая деталь может многое рассказать. Нужно только задать правильный вопрос.
Среди стоящих вкривь и вкось полицейских машин выделяется фургон «Скорой помощи». Позади его высокого кузова с работающей мигалкой наверху виден лес, но это уже не та мрачная чащоба, что была здесь раньше. Освободившись от объятий тьмы, деревья утратили свой зловещий вид, да и все остальное с наступлением дня стало другим. Дует свежий ветер. Снежный покров сверкает под лучами солнца, но замерзшая земля под ним все еще мертва.
Два санитара выпрыгивают из задних дверей «Скорой» и помогают мне забраться в кузов. Кто-то снимает с моих плеч тяжелое одеяло и накрывает невесомым термопокрывалом из блестящей полимерной фольги. В кузове сильно пахнет нашатырем и дезинфицирующими средствами, с помощью которых с блестящих поверхностей удаляют следы болезней и смертей. Меня укладывают на носилки. Тонкий матрас поскрипывает при каждом движении.
– Куда повезете? – спрашивает Уилкокс.
– В Центральную, на авеню Милосердия, – отвечает один из санитаров. У него длинные светлые волосы, стянутые резинкой в конский хвост. Выглядит он совсем юным. Даже странно, как такому молодому парню можно доверять чужие жизни.
Дверцы захлопываются, «Скорая» отъезжает, и только одно слово остается висеть в воздухе словно едкий дымок от зажженной спички. Единственное слово, которое кажется здесь абсолютно неуместным.
Это слово – милосердие…
69
Элли
Мой мозг реагирует на негромкое урчание мотора. Ничего более приятного я никогда в жизни не слышала. От облегчения мне хочется заплакать, но я сдерживаюсь. А по правде, даже чтобы заплакать, мне не хватает сил.
Наконец мы прибываем. Со всех сторон меня окружают больничный шум и характерный для подобных мест резкий запах дезинфицирующих химикатов. Едва лишь вдохнув его, я окончательно прихожу в себя, и мой разум заполняется сначала мыслями, а затем – впечатлениями от плохо срежиссированных танцев, которые исполняет вокруг меня персонал. Да, всего два дня – и я забыла, как много шумят и суетятся обычные люди.
Меня раздевают две медсестры. Одежду они аккуратно укладывают в пластиковые пакеты. За процессом внимательно наблюдает шериф Уилкокс: моя нагота, прикрытая лишь нижним бельем, его нисколько не смущает. Несколько раз он фотографирует мое тело с разных ракурсов, подробно останавливаясь на каждом синяке, на каждой ссадине. Мою рассеченную губу и рану на руке он берет крупным планом. Его брови слегка приподнимаются, а маска отстраненности и холодного профессионализма сползает с его лица, только когда он замечает выглядывающий из чашечки лифчика уголок сложенной пополам фотографии. Я достаю согретое теплом моего тела фото и разворачиваю снимок. Линия сгиба проходит точно посередине, словно граница, которая навсегда разделила меня и Венди.
Потом я протягиваю фото шерифу. Уилкокс внимательно разглядывает двух девчонок-подростков, их улыбки и объятия, зафиксированные фотохимикатами на светочувствительной бумаге.
– Можно я оставлю это у себя?
По выражению моего лица он, кажется, понимает, что это не просто памятный снимок, а якорь, который удерживает меня, не давая соскользнуть в бездну безумия, и кивает. Фотография возвращается на прежнее место, и я перевожу дух, а Уилкокс продолжает составлять фотоопись моих ран и увечий. Под конец он просит меня запрокинуть голову и убрать волосы, а сам нацеливает фотоаппарат на мою шею. Выражение его лица снова меняется. Он видит багровые следы пальцев на моей коже, и его мозг – мозг полицейского – начинает работать в правильном направлении, восстанавливая на основе улик последовательность событий. Во всяком случае, мне хочется думать, что он занят именно этим. Интересно, я для него все еще человек, личность, или просто коллекция синяков и ссадин?
