Наконец он берет пробы у меня из-под ногтей, убирает их в небольшие пакетики для вещественных доказательств, и одна из медсестер – та, что постарше – надевает на меня больничную рубашку. Ее волосы тщательно подколоты и убраны под шапочку, на груди болтается потертый бейджик с именем и фотографией. Медсестру зовут Ш. Чендлерс. На фото волосы у нее короче, а лицо напряженное. Должно быть, снимок был сделан в ее первый рабочий день в этой больнице.
Шериф Уилкокс сложил улики в небольшой чемоданчик и выпрямился.
– Кого из ваших родных мы могли бы известить? – спрашивает он, и я сразу думаю о Конноре. Я вспоминаю, как терпеливо он слушал мою болтовню, угощая меня в кафе жареной картошкой и молочным коктейлем, когда в семнадцать лет я навещала его в городе (то же самое повторялось и позже, когда я поступила в университет и стала жить в Нью-Йорке постоянно). Я думаю о Конноре, которому так и не перезвонила после того, как три дня назад он оставил мне голосовое сообщение. «Привет, сестренка! На выходные мы с Джо поедем в Вермонт к друзьям. Не хочешь присоединиться? Можешь даже захватить с собой твоего таинственного незнакомца, о котором я ничего не знаю. В общем, перезвони в любом случае, пока!» Ах, Коннор!.. Веселый и беспечный Коннор, который живет в Бруклине со своим бойфрендом и делит свое время между работой в издательстве, велопрогулками в парке и вечеринками на крышах, украшенных волшебными фонариками. Когда я прилетела в Нью-Йорк в первый раз, он встречал меня в аэропорту «Ла Гуардиа», хотя я его об этом не просила. «Велкам Вагон»
[40] бдит!» – сказал он на это, вручая мне сдобный крендель, и я, не выдержав, рассмеялась.
Да, одного воспоминания о Конноре оказалось достаточно, чтобы растопить лед, который, казалось, скопился у меня в самих костях. Этот лед действовал как наркоз, он заморозил боль, не давая мне развалиться на куски. Если я ему позвоню, он бросит все и примчится… Коннор сделает для меня все, в этом я не сомневалась, но… но он не знал, что сейчас я – Элли. А оставаться ею было для меня на данную минуту важнее всего.
– Никого, – сказала я. – Мне некому звонить.
Мой взгляд отрывается от ободранного линолеума и устремляется на потолок, отделанный серыми пластиковыми квадратами в мелкую серую крапинку. Уилкокс давно ушел. В палате его нет, быть может, он вовсе уехал из больницы. Холодный вагинальный расширитель проникает в меня все глубже, он ищет следы. Его следы. Назвать его по имени я не могу – оно застревает у меня в горле. Я не в силах воспроизвести это имя даже мысленно, потому что боюсь – оно просто раздавит меня своей тяжестью. Расширитель что-то задевает, я чувствую боль, но не обращаю на нее внимания, потому что думаю о другой боли – о той, которую причинил мне врезавшийся в ребра край деревянной столешницы, когда он задрал мне подол.
Мои пальцы впиваются в матрас, рвут тонкую бумажную простыню, и я жалею, что не попросила медсестру Чендлерс остаться со мной, когда она предлагала.
– Прошу прощения. Потерпите, осталось недолго, – произносит надо мной бестелесный голос. Я в очередной раз напрягаюсь, и голос реагирует на это подобно павловской собаке. Интересно, сколько раз больничный врач говорила это лежащим здесь женщинам, сколько глаз таращились на серый потолок, на отклеившийся уголок одной из плиток, сколько раз влажные от пота руки мяли и рвали тонкую одноразовую простыню, когда картечь воспоминаний в клочья разносила души и сердца тех, кто из последних сил старался не обращать внимания на холодный кусок металла глубоко внутри – еще одно непрошеное, но необходимое вторжение. Пройти через боль, чтобы восторжествовала справедливость. Какая возвышенная цель! И мы терпим, терпим снова и снова, но справедливость по-прежнему торжествует очень редко. Почти никогда.
Расширитель погружается еще немного, и слеза, выкатившись из уголка глаза, сбегает по виску и исчезает в волосах.
В искусственном свете блестит шприц. Игла вонзается в кожу, и я ощущаю укол.
– Что это? Зачем? – Каждое слово обжигает и царапает горло, словно я глотаю щепотку ржавых рыболовных крючков.
– У вас холодный ожог. Это для профилактики гангрены.
Я сажусь на смотровом столе и сосредотачиваю внимание на развешанных по стенам таблицах и плакатах, посвященных прививкам от гриппа и симптомам опоясывающего лишая. Годится все что угодно, лишь бы удержаться в настоящем, лишь бы не сорваться в прошлое – кошмарное и мучительное прошлое.
Я вздрагиваю, как от холода, и мои руки покрываются гусиной кожей.
– Бедная детка, – с южной растяжечкой произносит сестра Чендлерс. Она возвращается в кабинет, но я не вижу ее за бледно-голубой ширмой, которая отгораживает мой уголок, создавая иллюзию уединения. Должно быть, сестре Чендлерс уже много лет, если в ее глазах я похожа на ребенка.
Сквозь складки тонкой бледно-голубой материи я слежу за движением теней и прислушиваюсь к шепчущим голосам. Пора снова привыкать к обыденной жизни.
Чендлерс появляется из-за ширмы. Перед собой она толкает больничное кресло на колесах, на сиденье которого лежат аккуратно сложенные халат и шерстяные носки. При виде кресла у меня так сильно перехватывает горло, что я начинаю испытывать самое настоящее удушье.
– Нет! Не надо кресла! Я могу ходить!
– Ты что-то побледнела, детка. Замерзла? Сейчас, сейчас все будет хорошо… – приговаривает Чендлерс, натягивая на меня носки и просовывая мои руки в рукава халата, а я неотрывно смотрю на кресло на колесах. Оно подавляет меня своим присутствием, растет на глазах, заполняя все свободное пространство комнаты, и мне снова становится нечем дышать. Кресло безмолвно обвиняет меня в том, о чем знаем только оно и я, хотя я точно знаю: это кресло никогда не бывало в доме на побережье.
Чендлерс завязывает пояс на моем халате и подкатывает кресло поближе.
– Сестра… – Я останавливаюсь, чтобы глотнуть воздуха. – Я не…
– Зовите меня просто Шелли. – От нее пахнет каджунскими
[41] приправами и веет теплом. Вся она большая и теплая, как солнечный день на Бурбон-стрит, и само ее присутствие согревает меня, помогает снова ощутить себя человеком, а не ходячим манекеном.
– Можно я сама дойду?
– Извини, детка, не положено. Такой уж у нас в больнице порядок. Пациентам с подозрением на сотрясение мозга ходить не разрешается… Садись, я тебя отвезу. Считай, что ты обзавелась личным шофером. – Она улыбается, и я пытаюсь ответить тем же, но моей улыбке чего-то не хватает.
