– Может, все-таки позвонить каким-нибудь твоим родственникам или друзьям? – спрашивает Шелли, задержавшись в дверях.
В ответ я только улыбаюсь и отрицательно качаю головой.
– Нет, спасибо, сес… спасибо, Шелли.
– Ну хорошо. Отдыхай, дорогая.
– Шелли?..
– Что?
– Не гасите свет, ладно?
Она не спрашивает почему, просто убирает пальцы от выключателя.
– Если я тебе понадоблюсь, нажми кнопку вызова, – еще раз напоминает Шелли и тихо закрывает за собой дверь, а я зарываюсь в простыни, так что снаружи остаются только глаза. Под одеялом тепло и уютно, от белья чуть слышно пахнет прачечной. Таблетки начинают действовать. Я думаю о доме на побережье, и мне приходит странная мысль побывать там еще раз, когда все закончится, когда все будет позади. Там я пережила два самых страшных дня моей жизни, и между нами образовалась странная связь. В его трубах течет моя кровь, ее частицы впитались в ковры и деревянные ступеньки, чешуйки кожи и волосы застряли в щелях паркета. Да, мы с ним связаны навсегда, и не просто связаны. Я стала неотъемлемой частью дома на берегу, и пусть никто из тех, кто будет жить в нем, не увидит даже моего призрака, витающего в комнатах или на чердаке, отрицать это бессмысленно.
Я и не пытаюсь ничего отрицать. Вместо этого я играю с пришедшей мне на ум идеей, рассматриваю ее с разных точек зрения и не замечаю, как меня охватывает вожделенный покой.
Я засыпаю.
70
Верити
Опираясь на подушки, я полулежу на больничной койке. Помощник шерифа Уилкокс сидит передо мной в больничном кресле, которое выглядит до крайности неудобным. Я вижу, как он ерзает на самом краю. Можно подумать, шериф боится, что если он сядет поглубже, то утонет в продавленном мягком сиденье словно в зыбучих песках. За его спиной переминается с ноги на ногу молоденький полицейский в форме. Оба смотрят на мои пальцы, которые складывают, разворачивают и снова складывают листок бумаги, создавая то одну, то другую причудливую фигурку. Признаться честно, я и сама удивилась, что у меня что-то получается – я не занималась оригами уж несколько лет, но у моих пальцев, как видно, есть своя память.
Итак, оба смотрят на меня, и по выражению их глаз я догадываюсь, что они видят перед собой жертву, которую нужно жалеть и с которой нужно обращаться поделикатнее. Но я вижу и кое-что другое… Я вижу пока невысказанный вопрос, который легкими морщинами написан на их лбах – вопрос, который они не должны себе задавать, но справиться с собой они не в силах. «Что такого она могла сделать, чтобы его спровоцировать?»
– Вынужден заранее извиниться, – говорит Уилкокс, – но в данный момент у нас нет женщин-полицейских.
Я киваю. В палате пахнет сосной, лекарствами и средством для дезинфекции. Хлоркой, короче говоря. Так пахнут больницы и старики.
– Как вы себя чувствуете? – задает Уилкокс следующий вопрос.
Что это, проявление формальной вежливости, начало допроса или просто моя новая прическа вызвала у него беспокойство? Дело в том, что, проснувшись после продолжительного, но беспокойного сна, я отправилась в ванную комнату. Там при тускло-желтом свете единственной лампочки я увидела в зеркале себя – страшно исхудавшую женщину с заострившимися скулами, с синяками под глазами, с рассеченной, опухшей губой и черными следами от пальцев на шее. Все это обрамляли длинные, сальные волосы, падавшие мне на грудь.
Жалкое зрелище! Душераздирающее. С этим нужно было что-то делать, и я попросила Шелли принести мне ножницы. Она долго не соглашалась, а я не сразу поняла почему. Наконец до меня дошло, в чем дело, и я сказала, что, если ей так будет спокойнее, она может остаться и смотреть. Шелли так и поступила.
– Хочешь, я сама тебя постригу, детка? – спросила она, когда увидела, что́ я затеяла, но я покачала головой. Одну за другой я зажимала пряди волос между средним и указательным пальцами и отстригала их на уровне плеча. Волосы падали на пол и собирались кучей возле моих ног, а голове с каждой минутой становилось все легче, хотя несколько прядок – не бог весть какая тяжесть. Видимо, дело было в чем-то другом.
Дольше всего я провозилась с челкой. Мне хотелось сделать себе такую же челку, какая была у меня много лет назад – прямую, до самых бровей. Это тоже был своего рода символический акт: я как будто продолжала свою жизнь с того момента, когда я поставила ее на паузу, решив отомстить за Венди. Но вот наконец последние состриженные волоски спорхнули на пол, я несколько раз взмахнула расческой и долго смотрела на обновленную себя в зеркало, пока не убедилась, что она – это я. Да, я чувствовала, что Ви, которая спала во мне столько времени, пробудилась и, наново знакомясь со своим телом, потянулась, прищелкнула пальцами и полной грудью вдохнула воздух. А потом она – я – вышла из ванной, оставив Элли в зеркале.
Мне пришлось быть ею очень долго, но теперь я в ней больше не нуждалась.
Так я думала, но ошиблась.
Прежде чем Уилкокс задает очередной вопрос, в дверь стучат. Это Шелли. Она входит в палату с двумя чашками кофе в руках. Одну она ставит на тумбочку рядом со мной, другую протягивает шерифу.
– Спасибо, Шелли. Ты – лучшая из медсестер! – Он широко ухмыляется. Шелли закатывает глаза и улыбается в ответ, а я смущенно опускаю глаза, чувствуя, что ненароком вторглась на частную территорию.
Но вот Шелли удаляется, и в палату возвращается тишина. Я ощущаю ее присутствие буквально всем телом. Вот тишина садится у меня в ногах, словно для того, чтобы друг друга понять, нам с Уилкоксом необходим переводчик. Отложив оригами, я обеими руками беру с тумбочки чашку. Горячий фаянс обжигает мне кончики пальцев, но я этого почти не замечаю. Мне нужно набраться мужества, чтобы отвечать на вопросы полиции, а это будет непросто. Мысленно я возвращаюсь в те страшные дни, стараясь еще раз освежить в памяти все детали, из которых, как из кирпичиков, сложена моя версия событий.
– Ну, как вам спалось в незнакомом-то месте? – Уилкокс явно пытается разрядить обстановку, но получается у него не очень хорошо. Он сам это понимает и улыбается в знак того, что я не должна волноваться, что он поддержит меня, если я споткнусь на какой-то особенно болезненной или травмирующей подробности, что он будет рядом, если мои воспоминания слишком сильно на меня подействуют, и даст мне столько времени, сколько понадобится, чтобы я сумела взять себя в руки и продолжить. Все это я читаю в его глазах. Для него я – хрупкая молодая женщина, пережившая настоящий кошмар наяву – кошмар, который ранил ее физически и оставил глубокий след в душе. Что ж, да будет так.
– Хорошо спалось, – говорю я, но это ложь. Несмотря на таблетки, спала я скверно. Каждый раз, когда я начинала погружаться в ватную тишину сна, меня выдергивал оттуда один и тот же звук, и это не был предсмертный хрип или щелчок рывком натянувшейся веревки, на которой повисло тяжелое тело. Услышать эти звуки я была готова. Но вместо них в мою память врезался хруст ломающихся позвонков. Это был точь-в-точь такой же (хотя и значительно более громкий) звук, который я слышала днем раньше, когда на берегу мы наткнулись на вмерзшую в лед чайку. Резкий щелчок сломанной шеи заглушил даже удар о каменный пол тяжелого тела, пролетевшего добрых двадцать футов – примерно на такой высоте над полом находилась верхняя площадка лестницы. Да, он поступил по-своему, даже зная, что конец все равно будет один. Он отверг петлю, которую я для него приготовила, и сам выбрал, какой ему смертью умереть. И вот теперь каждый раз, когда я закрываю глаза, хруст, с которым сломалась его шея, начинает звучать у меня в ушах так же отчетливо и громко, как и тогда, когда я услышала его в первый раз.
