— Судари, вам следовало бы снять эти маски, — сказал брат Астафан. — Из вас такие же наемники Притива, как из нас — полноценные мужи…
Его восковое, пергаментное лицо расплылось в ужасной улыбке-гримасе, подчеркивая юмор — редчайшую черту для евнуха из Большой Овчарни (они никогда не шутили на тему своего бессилия).
Фрасист Богх удовольствовался тем, что демонстративно приподнял ствол своего волнобоя.
— Ваше оружие нас не особенно впечатляет, сударь! — сказал брат Мурк Эль-Салин, подрагивая разом всеми своими многочисленными подбородками. — Мы тоже вооружены. Вы можете убить кого-то из нас — возможно, двоих, или троих, может быть, — но в конце концов вас задавят, и мы будем рады избавить вас от этих наростов, которые так вас мучают.
Его маленькие глазки — неподвижные шарики, глубоко засевшие в пухлой массе физиономии, — злобно заблестели.
— Уберите эту маску, или мы вас разоблачим силой! — взвизгнул брат Палион Судри, у которого из-под иссохшей кожи шеи, словно лезвие ножа, выпирало адамово яблоко.
Фрасисту Богху предлагалась прекрасная возможность избавиться от этого отвратительного, душащего его эпителиального трансплантата. Он сунул под воротник комбинезона свободную руку, развязал полоски ткани, схватил маску и с силой отправил ее колесом по кафельному полу подвала.
Несколько мгновений викарии оставались безмолвными, глаза у них повылазили, рты распахнулись, руки обвисли. Муффий Барофиль Двадцать пятый, человек, которого имперские силы самым активным образом разыскивали по залам и в подвалах дворца, явился сам в логово своих бывших союзников, ставших самыми непримиримыми врагами.
Фрасист Богх отер пятна крови с лица тыльной стороной рукава и презрительно взглянул на своих визави.
— Давненько вы не оказывали нам честь своим визитом, Ваше Святейшество, — прошептал брат Астафан.
— Чуть больше трех лет, — согласился Фрасист Богх.
— Многое за три года изменилось, — сказал брат Мурк Эль-Салин. — Мы долго приглядывались, прежде чем выбрать вас, и замыслили возвести вас на престол муффиев. Вы были тогда кардиналом будущего, человеком без компромиссов, острогранным алмазом, огненным клинком Крейца.
— Пусть вы не пожертвовали своими гениталиями, но вы отдавали себя Церкви полностью, — сказал брат Палион Судри. — Вы были человеком чести.
— И вот кем стали вы: муффием, с позором изгнанным из своего дворца! — снова вступил брат Астафан полным ярости голосом. — Человеком, который предал своих друзей, человеком, вынужденным переодеваться наемником-притивом, чтобы избежать божественного наказания, человеком, которого ненавидит все духовенство и население Венисии, человеком, который интриговал против своей собственной церкви, человеком, который отрекся от Слова Крейца.
— И убийцей! — прошипел брат Мурк Эль-Салин. — Человеком, который собственноручно задушил своего предшественника, чтобы занять его место на троне!
— Будьте добры, внимательно гляньте на это, Ваше Святейшество! — зарычал брат Палион Судри.
В его устах по-особенному подчеркнутые слова «Ваше Святейшество» буквально источали позор и презрение. Он извлек из кармана черной рясы маленький красноватый тубус — кодопослание со встроенным проектором, — устроил его на ладони, нажал на кнопку сбоку и протянул руку в сторону Фрасиста Богха. Из проекционной микророзетки выросло трехмерное изображение сорокасантиметровой высоты.
Сцена изображала старика, сидящего на гравибанкетке, одетого в белый облеган с розовой опталиевой окантовкой, и такую же белую рясу, украшенную движущимися спиралевидными узорами. Фрасист Богх сразу узнал предыдущего муффия, Барофиля Двадцать Четвертого. Зато ему потребовалось несколько минут, чтобы опознать другого человека, который стоял перед кушеткой и нервно тискал застежку своей рясы. Судя по лиловому и пурпуру его одеяний — кардинал.
— Это вы, — выдохнул У Паньли.
— У вас такой наблюдательный друг, Ваше Святейшество! — сыронизировал брат Астафан.
Кардинал (Фрасисту Богху не удавалось свыкнуться с мыслью, что голографическое изображение представляет его самого) внезапно навис над муффием Барофилем Двадцать четвертым, скользнул рукой под его подбородок и большим и указательным пальцами с силой пережал сонную артерию. Старик не отбивался, но его руки и ноги конвульсивно задергались, неистово колотя по воздуху. Затем он застыл, обвис, словно тряпка, на банкетке, и под собственным весом медленно соскользнул на пол. Кардинал проверил, действительно ли остановился пульс у его жертвы, поднял труп, вернул его на прежнее место, закрыл ему глаза и ушел в том направлении, где, повидимому, находился выход. Голографическая проекция остановилась, оставив в кадре крупным планом неподвижную голову прежнего муффия, запрокинутую через спинку банкетки. Драматизм этого голографического ролика усиливался его беззвучностью. Картины, приковывающие своей жестокостью, своей грубостью, производили поразительное и гнетущее впечатление.
Они подняли из могилы воспоминания, похороненные в разуме Фрасиста Богха. К нему внезапно вернулась та сцена во всех ее деталях: не только ощущение пальцев, сдавливающих шею августейшего старца, но и разговор, который предшествовал убийству, болезненное внедрение электромагнитной пластинки под грудину. Фрасист сопоставил ее с посмертным сообщением от прежнего муффия в недрах епископского дворца. Черная пустота, которая утаивала эту часть его памяти и которая, как он теперь понял, исподволь вызывала у него нестихающее беспокойство, наконец-то была заполнена. В его душе снова отозвался эхом дрожащий голос Барофиля Двадцать Четвертого: «В вас имплантировали программу убийства… Нет власти без пятен крови на руках… Как вам нравится имя Барофиля Двадцать Пятого в качестве имени понтифика?… Крейц тоже был наставником индисской науки… Он увлечет тебя в тайные схватки, в бездны насилия и крови… У оскопленных нет мошонки, но мысли в их головах последовательны… Никаких колебаний, когда подаришь нам последний поцелуй… Удачная смерть, быть может, исправит недостатки испорченной жизни…»
Нити жизни Фрасиста Богха вновь были связаны, и от чувства цельности, полноты его захлестнуло глубокое волнение.
— Куда подевался ваш ментальный контроль, Ваше Святейшество? — подколол брат Мурк Эль-Салин. — Вы чуть не зарыдали, как вульгарнейший из вульгарнейших!
— Вы по праву заслужили свое прозвище Маркитоля! — подхватил брат Палион Судри.
— Это свидетельство вашего преступления мы передали в опытные руки профессионалов Официального головидения, — добавил брат Астафан. — В эту минуту оно идет на всех сфероэкранах империи Ангов. Вы — очевидный виновник бедствий, постигших Церковь.
Слова викариев скользили поверх Фрасиста Богха, не задевая его. Скопцы считали, что сокрушают его своей кодозаписью, а им удалось только укрепить его решимость. Голографическая картина убийства Барофиля Двадцать Четвертого дала совершенно иной результат, чем они ожидали: убийца не только не чувствовал угрызений, но и обрел облегчение, освобождение от бремени своей вины, от ответственности за отравление газом анжорского Северного Террариума, за уничтожение Жер-Залема и бесчисленных еретиков, приговоренных к мучениям на огненных крестах. Казалось, он ощутил знакомое раздражающее покалывание электромагнитной пластины вблизи солнечного сплетения.
