«Собрание в связи с возвращением на Землю. Собрание в связи с возвращением на Землю.»
Внутри нее бурно всколыхнулся эмоциональный прилив, словно поднялась из глубин времен могучая река, века за веками набухавшая ностальгией изгнания. Она забыла свои заботы, инстинктивно обратилась полностью в слух и ощущала повсюду вокруг себя ментальные вибрации своих братьев и сестер, в которых слышалась та же радость, та же эйфория.
Наконец-то Земля.
«Публичное обращение через один час С.С.В.» — телепатически продолжал упреждающий.
Хотя времени на подготовку было предостаточно, Гэ не откладывая встала с койки в каюте и сдвинула металлическую дверцу своего шкафчика, чтобы подобрать подходящую случаю одежду. Резкое движение сразу же вызвало у нее приступ мышечных судорог. Ей пришлось постоять несколько минут, чтобы мускулы ног расслабились. Не прошло и нескольких месяцев С.С.В. с тех пор, как она покинула семейный отсек и стала осваиваться с самостоятельной жизнью, которая доставляла ей одни разочарования; и, лишившись ласкового (и неотступного) присмотра матери, она порой поступала непростительно беспечно для совершеннолетней.
Она сообразила, что так глупо волнуется, и попыталась взять под контроль дыхание, чтобы успокоиться. Тридцать столетий С.С.В. тому назад
[7] пять из семи кислородных генераторов в ракетном поезде вышли из строя, и каста техников не смогла их отремонтировать. Тогда каста управляющих приняла сами собой напрашивающиеся драконовские меры: сначала выбросила в космос нежелательные элементы — бесполезные рты, заключенных общего режима, политических оппонентов, стариков и больных, — а затем запретила резкие движения, бег, беспричинное возбуждение, нервозность и любые действия, которые так или иначе приводили к чрезмерному потреблению кислорода и избыточной выработке углекислого газа. Этот запрет распространялся на общественные места, проходы, коридоры, общие комнаты, а также на личные каюты и апартаменты.
Если бы кто-нибудь из упреждающих уловил ментальную возбужденность Гэ и известил касту смотрителей, излишняя восторженность могла стоить ей долгого заключения в криокамере или даже, если бы не нашлось ни одного свободного кессона заморозки, попросту вышвыривания в космос. Внезапно накатил удушливый жар, и медленным, аккуратным движением она растерла бисеринки пота, скатывающиеся по ее лицу и заползающие между грудей. Она терпеливо выжидала, пока не прекратится эта отвратительная потливость — это неоспоримое доказательство того, что она нарушает правила. Вспотевшие тела часто выдавали безрассудных любовников, преступавших закон об ежемесячных соитиях — закон, ограничивающий частоту половых актов между супругами одним разом в месяц С.С.В. (максимально разрешенная продолжительность акта: десять минут). Подозрения у смотрителей могли вызвать и другие симптомы — зарумянивание, блестящие глаза, лихорадочное возбуждение, опухшие губы, следы укусов или царапин.
Этот указ не касался Гэ, как и других обоеполых холостяков, которые занимали суда в задней части поезда. Им вообще не разрешалось ни заниматься сексом, ни даже предаваться самоудовлетворению. Им разрешалось покидать каютки лишь для того, чтобы предельно неторопливо отправляться к своим рабочим местам, или на крипто-церемонии, или собрания пассажиров. Все остальное время они оставались распростертыми каждый на своей койке — обнаженные, неподвижные, погрузившиеся в окружающий океан ментальных вибраций, словно в целительную, благодатную воду.
На Земле они наконец смогли бы дышать без ограничений, любить друг друга без регламента, потеть, суетиться, бегать, плакать. Они топали бы по этим гнущимся зеленым прутикам, горстку которых каста хранителей памяти в музее родины оберегала как драгоценность и называла травой, и отдавались бы ласкам ветра и лучей Солнца, желтой звезды системы. Слова гимна возвращения домой, те слова, которые Гэ так часто привычно-машинально напевала, замерли у нее на губах.
«Мы уходим на десять тысяч лет, о наша Земля, но мы не забудем тебя… — не размыкая рта, тихонько мурлыкала она. — Мы не забудем нежного шелеста ветра в листьях деревьев, сладости и свежести травы под нашими босыми ногами, красоты рассветов и сумерек, журчания родников и водопадов, рева штормов и волн, летней жары и зимнего холода… Мы уходим, о наша Земля, потому что нас избрала болезнь и мы не хотим, чтобы она избрала прочих твоих детей… Сто веков космос будет нашей родиной, “Эль-Гуазер”— нашим городом, скитания — нашей жизнью… Сто веков мы будем искать свой путь исцеления и надежды… Мы вернемся к тебе свободными и здоровыми, как дети возвращаются к своей матери… Двенадцать любящих сыновей, двенадцать избранников твоего сердца избавят тебя от зла, что тебя гложет, и мы будем лелеять тебя до заката времен… Эта судьба исполнится милостью нашего защитника Эль Гуазера… Благословенно будь его имя вечно…»
Гэ не знала, что скрывается в действительности за «листьями деревьев», «красотой рассветов», «водопадами», «волнами», «летом» или «зимой», но она укрепилась в греющей уверенности, что жизнь на Земле уж точно будет привлекательнее жизни на «Эль-Гуазере». Хотя Гэ отроду не знала иного горизонта, кроме потолков звездолетного поезда, она страдала, чувствуя себя взаперти. Ей становилось все труднее выносить сковывающие ее округлые анфилады коридоров, кабинки и общие каюты, запахи окислов, идущие от разъедаемого ржавчиной металла. Эта зарождающаяся клаустрофобия, наверное, шла от сужения жизненного пространства и физических ограничений, вызванных недостатком кислорода.
Гэ приспособилась к постоянной темноте, как и все окружающие, но никталопия не заменяла великолепия света. Каста хранителей памяти утверждала, что система освещения «Эль-Гуазера» перестала действовать на седьмой век скитаний, когда ракетный поезд еще не покинул Млечного Пути. Продолжали упрямо светить лишь несколько прожекторов головного корабля, где проживали касты управляющих и техников.
Возвращения на Землю уже не миновать, и это наполняло Гэ таким ликованием, что она вспотела еще сильнее. Безволосая голова ощутила дыхание вентилятора; тогда она поняла, что не ее одну охватил стихийный прилив горячности, что жар, исходящий от десятков тысяч тел, вызвал внезапное повышение температуры и автоматическое включение вентиляции. Никогда еще Гэ не улавливала с такой ясностью ментальных вибраций своих братьев и сестер по изгнанию, этого плотного и бурного моря энергии, из которого она вылавливала похожие на брызги пены обрывки мыслей. Она опять растянулась на койке и стала ловить кожей чувственные ласки воздуха, предвестники земных ветров, которые — по ее мнению — были яростнее и изысканнее. Каждый раз, подставляясь под прикосновения потока воздуха, она закрывала глаза и отдавалась острой дрожи удовольствия, что начиналась между ее бедер и отдавалась в торчащих сосках груди. Кожа Гэ, с ее обостренной чувствительностью, была лишена покрова из волос. Она слыхала, что головы и гениталии их земных предков защищали густые пучки растительности, но полагала эту басню такой же выдумкой, как и легенду об Уратах Абсолюта.
