Ему почудилось, что на него печально смотрит его связная.
Такая прекрасная и свежая посреди наваливающейся на него ночи.
Глава 11
МАРС: семья Марсов входила в узкий круг великих сиракузских семей. Отстраненная от власти, она не прекращала интриговать с целью свергнуть Ангов с сеньориального, а затем имперского престола…
[…] Также Марсы специализировались на изучении и производстве химически синтезируемого препарата для нейронного возбуждения, называемого микростазией. Микростазические растворы должны были защищать человеческий разум от ментального досмотра и развивать психический потенциал потребителя. Их реальная эффективность так и не была подтверждена, но нет никаких сомнений в их катастрофических физиологических последствиях: регулярное употребление растворов могло уменьшить тело на треть его размера и объема…
[…] Злоупотребление микростазией стоило Йеме-Ит де Марс изгнания на планету Франзия, где, согласно легенде, она под именем Йемы-Та стала контрабандисткой и была убита юным Марти де Кервалором. Считалось, что ее младшая сестра Мия-Ит, она же «Императрица», заключила тайный союз с Воителями Безмолвия.
«История великой империи Ангов», Униментальная Энциклопедия
Шари понемногу оправлялся от криогенизации. После нескольких часов лихорадочного бреда к нему вернулась связность мыслей и слов. Его психокинетический перенос из подземной комнаты бывшего дворца сеньеров во внешний парк императорского дворца мог стоить ему жизни, поскольку начался после удара крио-пучка, когда замораживающие реагенты уже начали расползаться по телу. Тонкая энергия, необходимая для мысленного путешествия, вступила в противоборство с химическим процессом фиксации. Именно этот конфликт между теплом флюидов и холодом консервации задержал Шари между жизнью и смертью на лишний сиракузянский день.
Сидя на одной из двух гравибанкеток в спальне, Жек катал на ладони две сферы, вырванные у имперской гвардии в тяжелой борьбе; на их сторонах он заметил выгравированные цифры; «числа, которые соответствуют постаментам с криогенизованными», — сказали хозяева приютившего их дома. Так что Жек не знал: то ли он держит на ладони воскрешение для Йелли, то ли нет. Какая разница? Они не уйдут, пока не оживят всю четверку, стынущую в епископском дворце. Тем не менее, их первая наполовину успешная вылазка (она же наполовину неудачная, если посмотреть с пессимистической стороны), скорее всего привела к усилению слежки за двумя последними кодами. Таким образом, им больше не удастся воспользоваться эффектом внезапности, а у сенешаля Гаркота будет время, чтобы отладить механизмы своих систем.
Свет парящих шаров играл на водотканных портьерах, меняющих свой узор коврах и геодезических микросферах. Жек никогда не сталкивался с подобной роскошью, даже в каюте видука Папиронды. Он все еще задавался вопросом, с чего бы это великому семейству Сиракузы давать убежище безжизненному телу Шари. В публичном парке императорского дворца все разворачивалось так быстро, что ему время от времени казалось, будто действие происходит во сне. Силуэты полицейских стремительно приближались. Для начала он поборол искушение удрать и выдрал коробку со шприцами из облегана Шари, но, когда ее достал, то не совладал с ней нервными и неловкими от паники руками. Его дрожащие, потные пальцы не смогли отстегнуть крохотную защелку. Он поднял голову, понял, что полицейские вот-вот их накроют, и, боясь быть в свою очередь пораженным криопучком, с болью в сердце принял решение укрыться в эфирном коридоре, оставив неподвижное тело Шари. Это временное отступление позволит ему сохранить полную свободу передвижения и вмешаться позже. По словам одного из зевак, у него оставалось чуть меньше трех часов, чтобы оживить махди, обойдясь препаратами размораживания без генетического кода. Он уцепился за идею, что ему достаточно мысленно представить лицо Шари, чтобы немедленно к нему перенестись. Это было скорее надеждой, чем уверенностью, а может, бессознательной попыткой оправдаться перед собой за бегство, в его же собственных глазах смахивающее на трусость. Он сунул коробку со шприцами в карман куртки, уселся, подавив жгучее желание приоткрыть глаза и глянуть в сторону бегущих к нему полицейских, и призвал антру. Вибрация звука жизни вытеснила топот отряда, и Жека поглотил неосязаемый туннель синего света.
Он пришел в себя в центре какой-то допотопной деревушки — об этом говорили деревянные дома и немощеные улицы. Туземное население при его внезапном появлении определенно всполошилось. Он оказался окруженным существами, лицами и ужимками напоминающими обезьян. Одежда из грубо выдубленной кожи и украшения из слоновой кости в волосах у некоторых из них (наверное, женщин — он, кажется, видел выпуклости у них на груди…), не могли скрыть их животной природы. Идущий от местных резкий запах напомнил Жеку, как воняли анестезированные звери в охотничьем парке Анжора.
— Не бойтесь, они не злые!
Раздавшийся за его спиной низкий голос принадлежал миссионеру Крейца, узнаваемому по его облегану и шафрановому стихарю, мужчине без признаков возраста с угловатым лицом, блестящими глазами, густыми бровями и сутулыми плечами.
— Вы впервые встречаете человекозверей?
Оправляясь от удивления, Жек неопределенно-утвердительно мотнул головой. Две звезды, словно гигантские светильники, развешанные с противоположных сторон горизонта, разукрасили небосвод геометрическими узорами всех оттенков красного и синего. Вокруг деревни высокой темной стеной стоял лес.
Миссионер протиснулся сквозь толпу человекозверей, подошел к анжорцу и окинул его подозрительным взглядом.
— Как вы попали в С’арн-Бра? Последний аэробус залетал в деревню больше месяца назад. Вы же не пешком пришли? До ближайшего жилья, мало-мальски похожего на поселок, то есть М’оль-Кера, — отсюда семьсот километров… Вас переслали дерематом, верно?
Жек благоразумно промолчал.
— Думаю, подпольным дерематом, — продолжил миссионер. — Будь вы в ладах с законом, вы бы не смотрели так настороженно. Но не бойтесь: имперские указы на спутнике Жетаблан действуют довольно прихотливо. Меня не волнует, какие причины вас побудили навестить нас, благие они или дурные. С меня и моей паствы довольно приветствовать вас как подаренного судьбой брата, как одного из возлюбленных сынов Крейца.
Такое вступление послужило прелюдией к восхитительной трапезе в совершенно селянском стиле, приготовленной и сервированной в казуте (так именовал миссионер жилища человекозверей) местными прислужниками. Несмотря на настойчивость хозяина, Жеку удалось уклониться от обсуждения способа, которым он сюда попал. К своему столу миссионер пригласил еще старосту деревни по имени Д’рар Плеж и двух старейшин — рассказчиц, хранительниц памяти, — женщин с морщинистыми лицами, выступающими надбровьями и глубоко посаженными невыразительными глазками. Они то и дело искоса бросали пугливые любопытные взгляды на Жека: от его внезапного появления в пределах деревни их охватили ужас и восхищение. Его магия казалась даже более могущественной, чем у брата Сержиана: к летательному аппарату миссионера — большому прозрачному яйцу, невыносимый рев которого когда-то перепугал их, — они привыкли, но появлению ребенка в серых одеждах не предшествовало ни грохота, ни всполохов, ни каких-нибудь еще предзнаменований. Они были уверены, что это Вьё, бог ветров, принес к ним мальчика. Они никогда не заговаривали с братом Сержианом о богах своих предков, потому что миссионер с такой убежденностью, с такой горячностью утверждал, что нет богов, кроме великого Крейца, что заявить ему обратное было бы верхом жестокосердия. Однако, как только он забирался в большое яйцо (которое приходило за ним каждые три месяца, чтобы доставить его в главную миссию в М’оль-Кер, откуда он возвращался дерематом), они исполняли свои древние обряды, словно и слыхом не слыхали о крейцианстве. У них (и, возможно, это объясняло непонятную застойность их цивилизации) уважение к незнакомцу и гостеприимство преобладали над спорами о верованиях. Жек оказался неспособен понимать их язык — невероятную смесь урчания, покашливания и горстки слов на имперанге.
