— Три часа расстояния не могут изменить нас, Бри-Бри. Мы лучшие подруги навсегда.
— Обещаешь? — я крепче сжала руль.
Она сделала движение в воздухе:
— Вот те крест!
Не желая отравлять своим унынием ее веселье, я прерывисто выдохнула и энергично встряхнула волосами, как бы стряхивая с себя грустные мысли:
— Коачелла, держись! — повторила я с большим энтузиазмом.
Джем рядом со мной издала восторженный клич.
— Слушай! — она вдруг всем телом повернулась ко мне на сиденье. — У меня идея! Давай сделаем Коачеллу нашей традицией? То есть это и так уже как бы стало традицией, но теперь это будет касаться только нас двоих. Каждый год. Только ты и я. Никаких новых друзей, никаких парней — неважно, насколько серьезно у вас все будет с Ником. Только ты, я и Коачелла. Каждый год.
Теплая волна обволокла мое сердце:
— Конечно.
Джем снова прибавила звук на магнитоле. Несколько минут мы ехали молча, слушая музыку, а потом она снова приглушила звук. Почувствовав ее пристальный взгляд, я обернулась. Выражение ее лица было серьезным и искренним:
— Я люблю тебя, Бри-Бри. Ты моя семья. Семья навсегда. Я твоя, а ты моя, и ничто никогда не сможет это разрушить.
* * *
Мы сдержали свою клятву и, невзирая ни на какие жизненные обстоятельства, садились в машину и ехали в Коачеллу — только мы вдвоем, каждый год… вплоть до моего выпускного курса.
С тех пор я не ездила на фестиваль, а его упоминание по радио или телевизору каждый раз отдавалось резкой болью в моем сердце. Харпер однажды предложила съездить, но, взглянув на мое окаменевшее лицо, все поняла, и больше эта тема в наших разговорах не поднималась.
Я старалась поглубже запрятать воспоминания, в которых присутствовала Джем, потому что боялась. Боялась вспомнить, что когда-то давным-давно мы были просто юными девушками, которые любили друг друга, как сестры.
Мои колени подогнулись, из груди вырвалось рыдание, которое я не успела сдержать, и я сползла по мокрой плитке ванной, уткнувшись головой в колени. Я заплакала первый раз с тех пор, как мне позвонила мать, чтобы сказать, что Джем умерла.
Я плакала, а продолжающая литься из душа вода стекала по моей коже, смешиваясь со слезами и растворяя их, как будто их и не было. Даже перед самой собой, даже будучи в полном одиночестве, я не хотела признать, что плачу. Признать это было равносильно тому, что признать свою вину, а сейчас я не была к этому готова. Я боялась, что это признание лишит меня последних сил, и я никогда уже не смогу подняться на ноги.
* * *
Возможно, я выбрала именно это платье для ужина в знак протеста. Мать Ника (когда-то она любила меня как дочь) назвала это платье «неуместным», когда увидела меня в нем на ужине, на который родители заставили меня пойти вечером накануне похорон Джем.
Это было черное, облегающее фигуру платье, сужающееся к коленям, — вполне пристойной длины. Сзади у колен был разрез, но ничего предосудительного. Думаю, что миссис Кейн посчитала платье неуместным из-за выреза: он был в форме сердца и открывал ложбинку на груди. Проблема в том, что у меня пышная грудь, даже чересчур, поэтому ложбинка видна всегда, независимо от глубины выреза одежды. Это конкретное платье, вообще-то, считалось консервативным, просто моя грудь не желала понимать, что это значит.
Миссис Кейн неодобрительно косилась на меня даже на похоронах, хотя на мне было надето черное платье с воротником «Питер Пэн»
[14]. Если она хотела высказать кому-то свои претензии относительно вызывающего размера моего бюста, пусть бы высказывала их моей маме, которая выглядела как пропавшая дочь Долли Партон
[15].
Но на маму в ее длинном, летящем богемном платье с откровенным вырезом никто не смотрел косо на похоронах, как я заметила. Должно быть, привыкли к тому, что у нее в гардеробе просто нет ни одного предмета одежды с закрытым верхом.
Воспоминание лица миссис Кейн, выражающего недовольство мной и моим платьем, каким-то образом встряхнуло меня, вырвав из тисков горя и наполнив злостью. Злость. Вот что мне сейчас нужно больше всего, чтобы прийти в себя.
«Ты очень красива, Эва, но этого недостаточно. Ты пустая внутри».
Слова Ника, сказанные много лет назад, все еще преследовали меня. Они, как нож, расковыривали мою кровоточащую рану. Тогда — потому что это было очень больно. Сейчас — потому что я себя так и не защитила. А тогда я в них еще и поверила.
Внезапно я вспомнила, как меня весь день третировал шотландец. Его презрительное пренебрежение. Его скоропалительные выводы. Самоуверенный тон. Чувство протеста во мне росло, и, собираясь на ужин, я из принципа уделила повышенное внимание своей внешности. Да, когда-то давно я, возможно, слишком старалась понравиться окружающим. Но с тех пор я повзрослела и поумнела и точно знала, что желание выглядеть как можно лучше не имеет ничего общего с мнением посторонних мне людей.
Я не спеша нанесла на лицо тональный крем, обвела свои полные губы матовой красной помадой, нанесла на ресницы три слоя туши, отчего мои большие зеленые глаза засверкали, как нефриты, накрутила длинные белокурые волосы щипцами, уложив их роскошным каскадом, надела черное платье и подобрала к нему черные шпильки с фирменными красными подошвами — и все это я сделала для себя. Как бы говоря тем самым: «Да идите вы все к черту!» Внешность лишь маленькая часть меня. И я больше, чем сверкающая игрушка на елке мужского самолюбия.
Слезы вновь закипели в уголках глаз, но я запроки-нула голову и поморгала, прогоняя их. Глядя на свое отражение в зеркале, я сказала себе, что не для того прошла такой долгий путь, чтобы сейчас все это рухнуло в тартарары после нескольких дней, проведенных в Аркадии.
Когда я чем-то расстроена или огорчена, я обычно выхожу на пробежку. И бегаю долго, до тех пор, пока то, что меня мучает, не выйдет из меня вместе с потом и мышечной усталостью. Бег — это мое лекарство. Но здесь у меня не было при себе принадлежностей для бега, да и куда бежать в этой гостинице? Во всяком случае, решила я, нужно хотя бы выйти из номера.
Мысленно надев на себя броню уверенности в себе, я отошла от зеркала, взяла сумочку и ключ-карту и вышла из номера, захлопнув за собой дверь.
Я спустилась в ресторан гостиницы и на вопрос хостес, желаю ли я столик на одну персону, ответила ослепительной улыбкой:
— Да, будьте так добры.
