— Господи! — заорала Лэйси-Мэй. — Как вы разговариваете друг с другом. Я вас не так воспитывала.
— Очень даже так, — сказала Ноэль. — Кто-нибудь вообще слышал прогноз? Мы все тут собрались, как будто маме зачитали смертный приговор, а фактов даже не знаем.
— Мама больна, — сказала Диана.
— Я знаю, что она больна, но до какой степени? Мы не можем верить ей на слово.
— Эта девчонка думает, что я выдумала свой рак!
— Я не говорю, что ты…
— Вы что, не понимаете, что это может быть конец? — Лэйси-Мэй хлопнула жилистыми ладонями по кровати. — Может быть, мы последний раз вместе, а вы тратите его впустую. Надо найти вашего отца. Если просто ждать, когда он сам явится, будет уже поздно.
Накричать на них стоило ей всех оставшихся сил, и девочки замолкли, ошеломленные.
— Ох, мама, — сказала Маргарита. — Теперь ты главный кандидат на лучшую драматическую роль.
— Я серьезно. Вы нужны мне, девочки, чтобы найти вашего отца.
— Маргарита последняя с ним общалась, но это было несколько дней назад, — сказала Диана. — Мы ничего не можем сделать. Приедет, когда сам захочет, мама.
Наконец подал голос Хэнк.
— Типичный Робби. Вечно его нет, когда он нужен. Является только в удобный для себя момент.
— На твоем месте, Хэнк, я бы не рассуждала про удобные моменты, — сказала Ноэль.
Тут уже Лэйси-Мэй набросилась на нее с криками, обругала, назвала неблагодарной. Маргарита ее поддержала, и Ноэль схватила сумку и ушла. Диане стало нехорошо, и она опустилась на кровать. Альма была права — она просто врет себе, делая вид, будто может сохранить мир в их семье. Она взяла мать за руку.
— Не принимай слишком близко к сердцу. Она просто напугана.
— С ней что-то не так. Уверена, все из-за Нельсона.
— Мам, каждый раз, как с Ноэль что-нибудь не так, ты винишь в этом Нельсона.
— И в девяносто девяти процентах случаев оказываюсь права.
Маргарита тяжело вздохнула и слезла с окна.
— Знала бы, что мы тут собираемся на конференцию по вопросам состояния Ноэль, осталась бы в Лос-Анджелесе.
— Она твоя сестра, — сказала Лэйси-Мэй.
— И пуп вселенной. Давайте-давайте, придумывайте, как будете ее спасать. Как вернусь, расскажете мне, чем я могу помочь моей обожаемой сестре.
Маргарита склонила голову, как святая, положив руку на сердце, затем развернулась и тоже ушла.
Лэйси-Мэй чуть не плакала от того, как легко дочери ее покинули. Они же видели ее в больничной робе, с иголками в руках, и все равно она не заслужила их сочувствия. Ей хотелось взвыть: «Что я такого сделала?», чтобы Хэнк обнял ее. Диана бы стала утешать ее: «Ничего, мамочка, ничего». И она могла бы сказать: «Детей невозможно контролировать, их можно только любить» или «Они вырастают, кем вырастают, ничего не поделаешь». Но все это ложь. Она столько всего могла бы сделать иначе. Могла бы остаться с Робби; могла бы вообще не участвовать в школьной кампании; могла бы полюбить и принять Нельсона; могла бы оставить своих дочерей в покое. Вот только заставить себя пожалеть о том, что не сделала все иначе, она не могла. Она их мать, она старалась пользоваться своим влиянием им во благо. Будь у нее возможность прожить все заново, она не поменяла бы ничегошеньки.
Когда Диана вернулась в сад, Альма стояла снаружи и возилась с провисшей растяжкой. Альма отрезала и перевязала веревку, чтобы натянуть ее.
— Твоя собака тут, — сказала она. — Голубоносый питбуль. Я перевела ее к маленьким собачкам, и она выглядит довольной. Пока все ведут себя хорошо.
— Хотела бы я то же самое сказать про Вентура и Гиббсов.
— Все так плохо?
— Надо найти моего отца. Врачи наконец сообщили диагноз.
— Она умирает?
— Не знаю. Там столько цифр. Даже если сорок процентов пациентов выживает, это не значит, что у тебя сорок процентов шансов выжить. Тут либо ты умрешь на все сто, либо нет.
Альма отложила плоскогубцы и обняла Диану. Диана уткнулась лицом ей в плечо, вдохнула запах ее пота, чуть металлический, запах ее цветочного геля для волос, густой запах ее подмышек. Они отстранились, и Диана увидела, что Альма почти плачет.
— Я знаю, сейчас не лучшее время давить на тебя. Но если твоя мать никогда не узнает, кто я на самом деле, это разобьет мне сердце.
— Я не могу сейчас об этом говорить. Это слишком.
— Хорошо. Тогда вечером.
— Я больше не смогу пробираться к тебе тайком. Маргарита будет спать со мной на диване, она заметит, если я исчезну.
Альма отпустила ее и нахмурилась.
— В этом списке людей, которым нельзя про нас знать, все твои родственники до единого?
— Это не очень большой список.
Альма опустила глаза на свои кеды, измазанные грязью. Когда она снова взглянула на Диану, ее лицо изменилось. Оно смягчилось, но в то же время как будто замкнулось, и Диана подумала, что это, возможно, тот момент, когда она начнет терять Альму, что через некоторое время она сдастся и уйдет.
Альма заговорила тихо — лицо наполовину в тени, на запястье накручена ржавая проволока:
— Эта жизнь принадлежит нам, только если мы захотим. А так она принадлежит им.
10. Сентябрь 2002 года
Пидмонт, Северная Каролина
Желающих поступить в Первую школу оказалось гораздо больше, чем все ожидали. Некоторые говорили, что новые ученики не справятся, когда поймут, что от них требуется: неудобное расписание автобусов, ранние подъемы, неловкость за то, что ты новичок. Но школу заполнили под завязку — двести новичков на четыре класса, — и Джи чувствовал их, других детей, бродя по коридорам, узнавая одноклассников по начальной школе в столовой, на физре, где все черные мальчики, оставленные на шестой урок, объединились в отдельную группку. Они вместе переоделись в раздевалке, вместе пробежали по кругу и разделились, только когда тренер поделил их на команды.
На уроке английского у мистера Райли было не так много новеньких, хотя Джи не знал наверняка. Он знал, что белые дети тоже участвовали в программе, но они не выделялись настолько. Помимо себя он насчитал двоих: девочку из Камбоджи, которая сидела на последнем ряду и строчила стихи в тетрадке, и девочку из Сальвадора, которая собрала свой пышный пучок так, чтобы закрывать им лицо всякий раз, как мистер Райли вызывал кого-нибудь по желанию. Джи тоже сгорбился за партой и натянул на лицо капюшон. Все трое старались спрятаться.
На дом мистер Райли задал первую сцену первого акта пьесы Шекспира. Джи читал и перечитывал строчки, но ничего не понимал. Он знал, что он такой не один, потому что почти весь урок они перечитывали отрывок и переводили его. Мистер Райли задавал вопросы, а потом сам отвечал.
