На щеках и шее Федора проступают красные пятна. Шумно вздыхает, прежде чем посмотреть на меня. Почему? Очень странная суетливость с его стороны.
— Ты отлично поработала, Катюш, — прячет рисунок в папку. — На этом все. Закроем тему.
Помимо воли задерживаю на нем взгляд, он же свой вдруг отводит.
Что такое?
Стараюсь переключиться и не думать обо всей этой ситуации. Мне это ни к чему. Не хочу зацикливаться на плохом, но реакция Тарского снимает с меня последнюю шелуху и скручивает нервы в один тревожный узел. Едва Федор показывает ему портрет, меняется в лице. Без какой-либо выразительной мимики мрачнеет на глазах. Взгляд сгущается и темнеет, становится до жути холодным.
— Катя, выйди, — бросает мне и поворачивается к Федору.
Повинуюсь, чтобы не накалять атмосферу еще больше. Однако обрывки напряженного диалога все равно улавливаю.
— Я просил ее больше не вмешивать, — цедит Таир таким жестким тоном, что я вздрагиваю и покрываюсь с ног до головы мурашками.
Не представляю, как там Федор держится.
— У нас осталось мало времени, — говорит вроде как спокойно. — Ты же «перебрал» всех Карлов. Этот черт представился не своим именем, как его еще найти? С портретом у нас есть хоть что-то. Завтра подключим остальных, кто-то его обязательно узнает…
— Она не должна была это вспоминать, — с тем же давлением. — Ты же осведомлен относительно, — пауза настолько длинная, что мне кажется, будто я просто не слышу продолжения, — всех тонкостей.
— Мы поговорили, и Катя согласилась помочь.
— Согласилась, блядь, — после этого следует глухой удар, и я снова вздрагиваю. Надеюсь, что этот выплеск достался только столу. Судя по характеру звуков, он там точно задействован. Вопрос лишь в том, не послужил ли Федя проводником. — Если ее «понесет», голову с тебя сниму.
Что это значит?
Начиная слишком сильно волноваться, решаюсь все же выйти обратно. Сталкиваюсь с Бахтияровым в дверях кухни. К счастью, он невредим и направляется домой. Дурацких вопросов не озвучиваю. Просто прощаюсь и желаю доброй ночи. А вот грозит ли покой мне, только предстоит выяснить.
— Катя, иди, ложись. Я скоро буду.
Все это Тарский выдает, не глядя на меня. Курит у открытого окна. Вместе с дуновением промозглого ветра физически ощущаю и его ярость.
— Ты сердишься на меня? — не могу не спросить.
— Нет.
— По голосу не скажешь.
— Я сержусь не на тебя, — поясняет. Затягивается и повторяет на выдохе чуть сипловатым голосом: — Иди спать, Катя. Мне нужно побыть одному.
— Нет, не нужно, — впечатываюсь ему в спину.
Скользнув ладонями под руки, прижимаю их к напряженной груди.
— Катя, — выдыхает и на мгновение цепенеет, не выдавая ни слов, ни эмоций.
— Позволь мне просто постоять с тобой. Обещаю, не буду ничего спрашивать.
Хотя внутри меня уже зерна посеяны. Хочу понять, что все это значит. Хочу и боюсь. Гордей просил верить ему и в него. Наверное, этот момент один из тех, в которые я должна закрыть глаза и падать. Он не позволит разбиться.
Его грудь медленно вздымается на вдохе и так же медленно опадает. Знаю, что это отмашка одобрения, и расслабляюсь. Не прогонит. Так и стоим — неподвижно и молча. Лишь повышенный тонус внушительной мышечной массы выдает напряжение. Брошенная в пепельницу сигарета догорает впустую. Вот бы с эмоциями, как с табаком — дотла. Нет, их нам приходится прорабатывать самостоятельно.
Когда Гордей расцепляет мои занемевшие ладони и оборачивается ко мне лицом, неосознанно вздрагиваю. Иногда меня разбивают сомнения. Начинает казаться, будто он угождает мне, чтобы спасти от безумия. Но потом я ловлю этот взгляд, и все — душу сворачивает трепет. Снова верю в то, что между нами все взаимно.
— Значит, ничего не спросишь?
— Ты можешь ответить?
— Нет.
— Зачем тогда мне спрашивать?
— Сама что думаешь?
— Не думаю. Не хочу думать.
Вижу, что его еще не отпустило окончательно. Лишь первая волна схлынула, позволив говорить и двигаться без откровенной агрессивности. Вот только внутри еще кипит.
Ничего не говорю, когда резко подхватывает на руки и так же грубовато отбрасывает, усаживая на стол. Молчу, скрещивая лодыжки и впиваясь ладонями в крышку, пока Гордей достает из шкафчика бутылку вина.
С тихим хлопком выдергивается пробка. Бокал один — для меня.
— Это что — успокоительное? — нервно шучу, прежде чем отпить. — Или снотворное? — смех получается с хрипловатыми нотками.
— Обезболивающее.
— М-м-м… Лечишь меня? — еще один глоток.
Напрягаюсь, чтобы не поморщиться от терпкости — слишком много хлебнула.
— Притупляю чувствительность. Могу быть грубым сегодня.
Дрожь по коже. И следом — жар.
В горле ком. И взгляд отвести сил нет.
— Я готова.
— Еще нет. Допивай. До дна.
Ради Бога…
Я лишь от его взгляда и прозвучавшего предупреждения во всех местах взмокла.
Ради Бога…
Махом опрокидываю и отставляю бокал за спину.
— Теперь? — голос звучит приглушенно, скачками — из-за участившегося дыхания.
Голова кругами идет. Не уверена, что от одного вина.
— Сейчас проверим.
Глава 26
Катерина
— Снимай, — глухо ударяется мне в висок. — Все снимай.
Не пытаюсь торговаться. Подчиняюсь без какого-либо лукавства, выказывая готовность позволить ему сегодня все, что потребует. Это не игра. Это самая настоящая жизнь. Здесь и сейчас. На пределе.
Собственное потяжелевшее дыхание становится для меня слишком громким. Забивает слух, расщепляя другие звуки. Шороха своей одежды не улавливаю, хотя стягиваю предмет за предметом, действуя быстро и без остановок. По всему телу пьянящими отголосками идут отрывистые удары сердца. Кажется, что оно размножается на сотни маленьких чувствительных импульсов.
Раздевшись, застываю в той же позе, что держала до этого. Вцепляясь пальцами в столешницу, смотрю прямо в лицо Тарскому и позволяю себя разглядывать. Электричество в кухне выключено пару минут назад — уверена, что лампочки еще не остыли. Не беря в расчет заглядывающую в окно луну, освещение крадется из коридора густой желтой полосой. До нас не дотянуться ему, но видеть друг друга позволяет в мельчайших деталях. Это будоражит, так как погашен свет не для того, чтобы что-то скрыть. Думаю, своего рода нагнетание и обострение чувств. Работает.
