С приездом Фединой семьи мы с мужем внезапно оказываемся наедине. Мальчишек они забирают, а Алисия, вытребовав все-таки докорм, засыпает у Тарского на руках. Такая она маленькая в сравнении с ним, попросту крошечная. Спит, причмокивая губками. Внушительный бицепс отца в объеме превосходит обхват ее животика. Уже сейчас в миниатюрных чертах Алисии угадывается поразительное сходство с Гордеем. Думаю, со временем это будет становиться лишь более очевидным.
Муж обнимает меня свободной рукой, и я охотно опираюсь на его плечо. Выворачивая голову, с улыбкой заглядываю в глаза.
— Не верится, что эта тишина реальна, — шепчу, подставляя губы. Тарский тут же прижимается ко мне ртом. — Все время кажется, что из ниоткуда выпрыгнет кто-то из детей и завопит так, что сердце лопнет.
— Пусть вопят, — отзывается муж с усмешкой. — На то и детство, чтобы всю дурь выдать.
— Да, наверное… — сегодня мне не хочется вспоминать свое. Поэтому я притихаю, вслушиваясь в умиротворяющий шум волн. — Ты счастлив? Мне порой кажется, что наш обмен не равнозначен. Я недодаю, — выдыхаю то, что действительно беспокоит.
— Ошибаешься, Катенька
[17], — тихо проговаривает Таир. — Ты очень много отдала. Отказалась от своей земли, от родного языка. Чтобы иметь возможность просто ждать меня дома, пережила то, что не каждый мужик выдержит, — такой глубиной наполняет сказанное, невозможно не проникнуться. С годами ведь все забывается. И не видится ничего подвигом. Но вот Тарский все это произносит, и воспоминания накрывают нас обоих с головой. Кружат, словно ветром подхваченные. — Я уж молчу о том, какой прорыв ты совершила, смирившись с моими погонами, — решает, вероятно, разбавить ситуацию юмором.
Я громко охаю, а потом, извернувшись, осторожно обнимаю обеими руками за шею и приникаю к крепкому плечу.
— Ради тебя я все на свете выдержу, — выдыхаю с жаром. — Все на свете.
Таир
— Уснула? — изумленно шепчет вышедшая из ванной Катя. По ее же словам, не меньше двух часов «билась» над Алисией, чтобы уложить ее спать. А время ведь за полночь перевалило, когда я вернулся. В будни, к сожалению, такое случается нередко. Подхватив дочку, отправил жену в душ. — Ну, не верю… — склонившись над кроваткой, задерживает выдох. — Черт возьми! Признайся все же, каким методикам тебя обучали? — шпарит тем же шепотом, но крайне эмоционально.
— Иди сюда, — тяну к двери. Улыбаюсь, наверное. Нет надобности за этим следить. Счастлив, и не гнушаюсь это проявлять. — Третий ребенок, а ты еще удивляешься, Катенька? — едва замок щелкает, сгребаю жену в охапку.
Взвизгнув, она смеется. Пока не очерчиваю свои намерения, бросая на кровать и нависая сверху.
— Катя, Катерина, Катенька…
Как в той самой песне — в омут с головою. С ней же в эту пучину. До жжения в груди и дрожи в мышцах. Потом обратно тащу. Баланс за двоих держу. Катя в остальном много отдает. Наполняет духовно. Вот, что я без зазрения совести десять лет подряд жадно беру.
Лукавая улыбка, огонь в глазах… С каждым годом только краше царевна становится. До сих пор как взглянет, дух перехватывает. А если руками прикасается — как сейчас, по шее на затылок скользит — лаской такой окутывает, тело будто эфирным становится.
— Осторожно. Я люблю тебя, — выговариваю тихо. Кажется, что и дыхание стынет. Только сердце гулко стучит, выбивая четкий, будто механический, ритм.
Не разрывая зрительный контакт, практически касаюсь лбом Катиного лба.
— Я тебя тоже. Очень-очень!
Едва выговаривает, целую. Проникая в теплую и сладкую влагу рта языком, тяну с плеч халат. Ладонями по рукам вниз веду и непроизвольно нащупываю старый шрам.
— Помнишь? — отрываясь, снова смотрю в глаза.
Хочу, чтобы заверила, что не держит тот ужас в памяти. Но Катя идет иным путем:
— Помню, как впервые увидела тебя — сразу влюбилась. Не поняла тогда. Долго не знала, а ты знал. Чувствовал, правда? — шепчет все быстрее. Я втягиваю и поджимаю губы. Глубоко вдыхаю и киваю. — Помню, как ты впервые меня поцеловал — эмоции потрясли. Помню, что делал всегда все, чтобы спасти меня. А шрамы… Шрамы — это ерунда. Главное, что? Я цвету, Таи-и-и-р-р…
Слишком долго не называла так. Пробивает, как раньше, будто электричеством. Не скрыть эту дрожь по телу.
— Цветешь, Катенька.
— Для тебя цвету, — улыбаясь, обхватывает ладонями мое лицо. — Крепко связаны? — не первый раз спрашивает.
И у меня есть ответ для нее.
— Крепче просто не бывает, — заверяю, прежде чем снова приникнуть к губам и прикипеть к телу.
Соединившись, вобрать максимум ее тепла и нежности. Завтра утром вновь будут «погоны», непробиваемая броня и несгибаемая воля. А сегодня я всего лишь мужчина, который нуждается в ласке любимой женщины.
Милой. Родной. Единственной.
Моей. На веки вечные. Не бумаги и не люди, сам бог тому свидетель. Никто не оспорит. Потому что негде. Нет таких инстанций.
Она моя. И этим все границы подведены.
