– Да, наверное, – ответил Тангэ и простонал: – Так или иначе, весьма вероятно, что, пытаясь достать петуха с крыши, господин Таку скончался.
Такая вероятность действительно существовала. Однако это была старая версия, мы не выяснили ничего нового.
– Почему тогда господин Таку написал о самоубийстве? – продолжил детектив. – И зачем полез на крышу в такую ненастную ночь? Если он хотел украсть петуха, то мог сделать это в любое время.
– И почему он умер таким странным образом? – добавил Митараи. – Осталось очень много тайн. Мы даже не уверены, что записка подлинная и была написана самим Таку. Поэтому нельзя с уверенностью сказать, что он пытался покончить с собой. Даже если Таку действительно хотел спрыгнуть, мы не знаем, поднимался ли он на веранду именно для этого. Неизвестно, была ли смерть на крыше результатом самоубийства. Может быть, это было убийство? Мы и причины смерти не знаем. Как думаете, мы можем прийти на поминки и снова поговорить с Икуко-сан? Я хотел бы открыть крышку гроба и заглянуть в рот господина Таку.
– Ни в коем случае! Вы не врач, и я не даю своего разрешения! – сердито заявил Тангэ.
– Тогда, полагаю, на этом всё, – сдавшись, ответил Митараи.
XIII. Джеймс Пэйн
1
Время от времени я тоже гуляла вместе с ним. По непонятной причине прекрасным зеленым районам Джеймс Пэйн предпочитал грязные трущобы по берегам каналов в Коганэ-тё или Хинодэ-тё – именно туда он регулярно отправлялся на прогулки. По пути мог наведаться в книжный магазин или в антикварную лавку.
Район Коганэ-тё находился в двадцати минутах ходьбы от Темного холма Кураями, поэтому был логичным выбором для прогулок, однако после войны женщине там не стоило появляться одной даже в дневное время. Черные от грязи бродяги, улегшиеся вдоль обочин или едва двигающиеся, кричащие, больные и голодные, тяжелораненые и умирающие… Многие в конце концов погибали. Тела этих несчастных целыми днями оставались нетронутыми, пока на них не появлялись личинки, или их сбрасывали в канал, где от скопившихся в их желудках газов они раздувались и плавали на поверхности, как воздушные шары.
Конечно, среди слабых и умирающих встречались и здоровые люди, но они крепко подсели на алкоголь и наркотики
[79]. У принявших наркотик людей был абсолютно безумный взгляд, они без конца говорили очень странные вещи, не имеющие абсолютно никакого смысла.
В то время вокруг каналов остались только выжженные поля, на которых построили бараки для бедных. На небольших пустырях разжигали костры; на них варили что-нибудь в черных от копоти кастрюлях. Вокруг каждого в два или три ряда сидели грязные женщины и дети.
Сейчас каждый ребенок знает хоть парочку песен, но в те времена детских песен не было слышно. Пели разве что пьяные мужчины.
Трущобы пропахли гарью от пожарищ. И кислым воздухом, выдыхаемым местными пьяницами. Это были запахи нищеты и болезни. Каждый раз, когда я в компании Джеймса Пэйна оказывалась в этом районе, я ощущала запах тех, кто потерпел поражение в войне.
Гуляя там, я думала только об одном. Мужчины, не спрашивая разрешения, начали эту войну. Несчастные женщины, молча переносящие все тяготы нищенского существования на этом пустыре, – всего лишь жертвы. Совсем как я.
Однако одной из опасностей этого района для меня были как раз подобные женщины. Даже в таком ужасном месте среди бела дня бродили бесстыдные девицы, завлекавшие разодетых иностранцев. Они сразу меня замечали и не спускали глаз, пока я окончательно не исчезала из виду. Без Пэйна я не могла бы гулять, не рискуя быть облапанной или грязно обруганной.
Нет, даже когда Пэйн был рядом, они показывали на меня пальцем, визгливо кричали и смеялись надо мной. Ведь я была милой и опрятной. В такие моменты мне было жаль несчастных женщин, влачивших нищенское существование.
Я спросила Пэйна, почему он гуляет в подобных местах. Они таили опасность не только для меня, но и для него. Пэйн был родом из страны-триумфатора и поэтому, должно быть, являлся неприятным зрелищем для местных. Я часто опасалась, что, молча окружив Пэйна, местные мужчины могут избить его.
А вот сам Пэйн был более беспечен и ни разу не показал, что напуган или смущен. Как истинный англичанин, он всегда был горд и величественен. На мой вопрос он ответил так:
– Я – учитель. Мне важно знать, каково это – быть на дне.
Его ответ впечатлил меня. Думаю, он был настоящим учителем, просто выдающимся.
У него была и другая причина для гордости: иногда он одаривал бедняков деньгами. Приносил консервы и ветчину в дома больных и калек, неспособных подняться с постели. Они всегда благодарили его, встав на грязный футон в своих темных домах и сложив руки так, словно поклоняясь Будде. В такие моменты, несмотря на их удручающее положение, от гордости в моей груди разливалось тепло.
Джеймс Пэйн старался помочь всем, но больше всего его трогали дети. У него в карманах всегда были шоколадки и жевательная резинка, которые он раздавал грязным детишкам, поэтому, зайдя в трущобы, в ту же секунду оказывался окружен ими со всех сторон.
Меня поражало то, как Пэйн любил детей. Детей пустошей трудно было назвать милыми. Щуря хитрые глазки, они были робкими только когда знали, что получат конфеты; но стоило тем закончиться, как дети начинали искать, что бы ценного украсть. Завидев меня, они начинали выкрикивать неприличные слова и обзываться. Должно быть, их этому научили местные девицы
[80].
Иногда дети сбивались в шайки, промышляющие карманным воровством. Не умудренный опытом ребенок мог просто подойти и с милой улыбкой похлопать по карманам брюк мистера Пэйна. Монеты ведь всегда можно узнать по звуку! Увидев шанс обогатиться, ребенок засовывал в карман грязную ручку и крал несколько монет.
Но даже тогда Пэйн ничуть не сердился, а лишь, улыбаясь, говорил мне:
– Еще один проблемный ребенок.
Я даже сомневалась в том, способен ли мистер Пэйн испытывать гнев. Я решила, что, возможно, такими были все англичане.
Было еще кое-что, всегда поражавшее меня в Пэйне. Когда шел сквозь толпу японцев или вдруг решал сойти с дороги, он не просил прощения и не ждал, что ему уступят дорогу, а подняв трость, касался ее концом тела идущего перед ним человека и двигал вправо-влево, как бы расчищая себе путь. Подобные действия больше походили на команду для скота, и мне, как японке, становилось немного обидно. Однако я быстро привыкла к этому жесту, решив, что он, должно быть, вполне естественен для представителя нации, захватившей колонию.
