78. Я знаю, что некоторые из вас – думаю, даже подавляющее большинство – провели бы эти подаренные дни так, как должно: не в подсчете ошибок, не в сожалении об удовольствиях прошлого, не в жадном стремлении к постыдным наслаждениям в настоящем, не в бесплодной скорби перед мраком будущего, но в неустанном и серьезном исполнении того, что можно исполнить, в устроении своих дел и в заботе об удобствах и утешении (насколько это достижимо распоряжениями и воспоминаниями о себе самих) дорогих вам людей, среди которых желаете сохранить память о себе – не для своего, а для их блага. Удастся ли это при человеческой слабости, при стыде за прошлое, при отчаянии из-за того, что так мало можно успеть сделать, при невыносимых страданиях из-за разбитых чувств, – это будет зависеть от того, в какой степени ваша природа подавлена или укреплена всем образом прошедшей жизни. Но думаю, что большинство из вас провели бы эти дни лучше, чем все предшествовавшие.
79. Если вы внимательно прочтете жизнеописания людей, принесших человечеству наибольшую пользу, то увидите, что все лучшее делалось именно таким образом, что для самых светлых умов и самых возвышенных душ – для истинных детей Господа, для Которого тысячелетия являются днем, – что для таких людей их несчастные семь десятков лет уподобляются семи дням. То обстоятельство, что призрак смерти находится на неизвестном, но всегда близком расстоянии, никогда не уничтожает в них ощущения ее близости. Увеличение или сокращение жизни на несколько часов не может уничтожить в них сознания недоступности беспредельного, познание которого выше их знания и дело которого выше того, что они делают: бесполезность минутного служения приводит их в величественное отчаяние, и даже честь свою они завещают для счастья других, когда отправляются в место упокоения, не заботясь о людских речах о себе.
80. Лучшие дела, повторяю, делались именно в таких условиях, в обстановке скорби. Но бóльшая часть добрых дел совершалась или в чистом, безмятежном, инстинктивном сознании долга, или, что еще лучше, в уверенности, что в конце концов Господь по заслугам воздаст за добросовестное исполнение любого дела. А достойно ли оно делается, полностью зависит от ценности деяния, которую каждый может измерить в себе указанным выше мерилом. Это мерило, заметьте, точно укажет степень вашего мужества и вашей энергии при верном их распределении в добрых деяниях по отношению к людям. Вы отделите все эгоистичные и низкие побуждения от двух истинных чувств, и в вас не останется ничего, кроме Гармонии и Любви.
81. И вот там, где заложены эти два корня, все остальные силы и стремления находят себе надлежащую пищу, достигают высшего развития и доставляют пользу другим и удовольствие нам самим. Но если эти две главные пружины отсутствуют, то и другие силы портятся или гибнут. Даже любовь к истине, отдалившись от них, застывает в виде грубой и холодной скупости в накоплении знаний, которые, оставаясь без употребления, становятся еще более бесплодными, чем лежащее без употребления золото.
82. Таковы два основных инстинкта человечности: чувство Гармонии и чувство Добра. Благодаря чувству Гармонии нашей нравственной энергии приходится иметь дело с землей, возделывать и обрабатывать ее, а также соприкасаться со всеми разрушительными и разнузданными силами как в низших творениях, так и в нас самих. Благодаря любви к Добру нам приходится откликаться на все окружающие проявления жизни. Опираясь на эти два инстинкта, мы можем развивать все другие страсти, и каждая из них будет обладать полной самостоятельностью и в то же время безусловно находиться под контролем.
83. Каждый должен быть крепок, искусен и послушен, как боевой конь. Вот почему среди прекраснейших мистических произведений, трактующих вечную истину, бег колесницы, которым Платон пользуется как образом нравственной власти и который действительно является ее самым совершенным символом в наглядно проявляющемся умении человека, – вот почему бег колесницы сделался у греков постоянным сюжетом лучших поэтических и художественных произведений. И тем не менее сравнение Платона не вполне верно: в колеснице души не бывает черного, плохого коня. Одна из главных ошибок возницы заключается в том, что он морит коней голодом, другая – в том, что он их вовремя не дрессирует, но любой конь от природы хорош. Возьмите для примера что-нибудь такое, что принято считать безусловно дурным, например гнев, побуждающий к мести. Я причисляю к крупнейшим порокам нашего века то, что мы заставили застыть и атрофироваться свою способность к негодованию и не желаем и не дерзаем наказывать преступления по справедливости. Мы увлеклись милосердной (не правда ли?) идеей, будто дело правосудия – предупреждать, а не мстить, и воображаем, что должны наказывать не в гневе, а в состоянии уравновешенности, что не имеем права причинить провинившемуся заслуженное им страдание, но должны страхом удержать остальных от того же проступка. Прекрасная теория этого немстящего правосудия приводит к тому, что, признав человека виновным в преступлении, заслуживающем смерти, мы полностью прощаем преступника, возвращаем ему нашу любовь и уважение, а затем вешаем его уже не как злодея, а как пугало. Такова теория. Практика же заключается в том, что мы на месяц сажаем в тюрьму ребенка, укравшего горсть орехов, опасаясь, что другие дети придут воровать еще больше орехов, и в то же время не наказываем мошенника за разорение тысяч семейств, полагая, что плутовство есть благодетельное средство оживления торговли.
84. Всякое истинное правосудие должно карать порок и вознаграждать добродетель, только – и этим оно отличается от личной мести – оно карает совершенное зло вообще, а не зло, причиненное нам. Оно – национальное выражение продуманного гнева и продуманной благодарности. Оно существует не для примера и не для исправления, но прежде всего – для отплаты. Оно – безусловно искусство соразмерного воздаяния, умение оказывать почет тому, кто заслужил почет, покрывать позором того, кто заслужил позор, доставлять радость тому, кто ее заслужил, и причинять боль тому, кто заслужил боль. Оно не воспитывает, потому что люди должны воспитываться здоровыми нравами, а не наградами и карами; оно не предупреждает, потому что отправляется без всякой мысли о последствиях. Справедливая нация творит суд и расправу только в целях справедливости. Но в этом, как и во всех других случаях, правильное направление второстепенной страсти зависит от того, привиты ли они к двум первоначальным инстинктам: к чувству гармонии и добра; само негодование возникает как протест против оскорбления этого чувства. Неужели вы думаете, что μῆνις Αχιλῆος
[93] произошел от жестокосердия Ахилла или фраза «Pallas te hoc vulnere, Pallas»
[94] – от жестокосердия сына Анхиса?
85. Подойдите с этим ключом к лабиринту, который представляют собой искусства великих наций, и вспомните ход их развития; вы заметите, что началом всякого искусства, имевшего успех и истинно прекрасного, всегда была – да иначе и быть не могло – любовь к гармонии в мире материальном, соединенная с истинной διχαιοσύνη
[95], а также стремление к красоте в этом мире в связи с истинным чувством любви – charitas – и с бесконечно разнообразными формами благородства, которые определяются различными значениями слов χάρις и gratia
[96]. Вы увидите, что эта любовь к красоте является существенной частью всякой здоровой человеческой натуры, и хотя она может очень долго существовать рядом с чертами, недостойными в других отношениях, но сама по себе она безусловно хороша. Она – враг зависти, скупости, пошлых мирских забот и особенно жестокосердия. Она окончательно погибает, когда человек поддается этим дурным инстинктам. И люди, в которых она особенно сильна, всегда сострадательны. Они любят справедливость; они раньше всех отличают и объясняют то, что ведет к счастью всего рода человеческого.
