В медальоне – женская фигура со сложенными на груди руками
[213].
Под святым Марком.
Технические замечания. Я не рассмотрел верхнюю фигуру; нижняя же почти целиком подлинная, а красная книга – прекрасный образец фресковой живописи.
115. VI. МИСТИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ
[214]. Это монашеская наука, стоящая над догмой и совершающая новые откровения путем достижения высших стадий духовной жизни.
На ней белая одежда, в левой руке (почему-то облаченной в перчатку
[215]) она держит чашу. Ее монашеская накидка скреплена под подбородком; волосы гладко зачесаны, как у Грамматики, что указывает на ее иноческую жизнь, ибо все стадии мистической духовной жизни требуют отречения от большей части того, что допускается в материальном, практическом мире.
Нельзя отрицать этого, как нельзя не видеть всех несчастий, проистекающих из ложного понимания данного факта. Несчастья выпадают главным образом на долю тех людей, которые ошибочно стремятся к монашеству и посвящают себя ему, не имея к этому настоящего призвания. Но еще более плачевное заблуждение влечет за собой гордость истинно благородных персон, полагающих, что Богу будет приятнее видеть в них каких-нибудь сивилл или колдуний, чем полезных домашних хозяек. Гордость всегда присутствует даже в искренних стремлениях, на что указывает здесь, как и в Созерцательной теологии, алый головной убор в форме рога на лбу.
Под святым Иоанном.
Медальон непонятен мне. На нем – женщина, положившая руки на плечи
[216] двух маленьких фигурок.
Технические замечания. В белой одежде сохранилось больше мелких складок, чем в какой-либо другой из переписанных драпировок. Интересно, что дробность драпировки всегда трактовалась как воплощение духовной жизни, начиная с мягких складок пеплума Афины и кончая волнистыми подолами современного белого священнического облачения, в то время как широкие складки у Тициана олицетворяли физическую силу. Эти два способа композиционного решения были отвергнуты Микеланджело, который выражал духовность колоссальными размерами тела.
В остальном эта фигура совсем не интересна, так как в сознании самого Мемми интеллектуальная сторона была сильнее, чем мистическая.
116. VII. ПОЛЕМИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ
[217]. «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней дьявольских, потому что наша брань не против крови и плоти…» [Еф. 6: 11–12].
Она в красном платье – знак власти, но безоружна, ибо неуязвима. На ней не шлем, а плотно прилегающая красная шапка с крестом вместо гребня. В левой руке – лук, в правой – длинная стрела.
Она отчасти воплощает собой агрессивную логику; сравните положение ее плеч и рук с позой Логики.
Она поставлена последней из небесных наук не как самая могущественная из них, но как последняя, которую нужно изучать. Вы должны постичь все другие науки, прежде чем вступите в борьбу. Между тем общий принцип современного христианства заключается в том, чтобы выходить на битву, не обладая никакими другими знаниями! Одной из причин этого заблуждения – самой главной причиной – является тот низменный взгляд, что истина рождается в споре! Истина нигде, ни в одной отрасли промышленности не постигается в споре; ее можно установить лишь трудом и наблюдением. И если вы хорошо овладеете одной истиной, будьте уверены, что из нее вырастут две другие, которые дадут новое прекрасное потомство (на что и указывает, как я раньше отметил, ветвь в правой руке Логики). Затем, когда вы приобретете так много истинных знаний, что будет достойно бороться за них, вы вступите в борьбу
[218] или умрете за них, но ни в коем случае не станете более спорить.
Есть, однако, еще одна причина тому, что Полемическая теология следует за Мистической. Только приблизившись к мистической науке, человек познает то, что святой Павел называл «духами злобы поднебесными» [Еф. 6: 12], иначе говоря, познает истинных врагов Бога и человека.
117. Внизу – святой Августин. Он показывает правильный метод ведения полемики – в меру твердый и в меру мягкий.
Вы должны, конечно, отличать словопрение от порицания. Защита истины всегда благородна; наказание за сознательную ложь есть нечто совсем другое. Нагорная проповедь Христа полна полемической теологии, хотя она абсолютно мягкая: «Вы слышали, что сказано… а Я говорю вам… И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?» [Мф. 5: 43, 47] и так далее. Но Его слова: «Безумные и слепые! что больше: золото или храм, освящающий золото?..» [Мф. 23: 17] – не только указывают на заблуждение, но и порицают скупость, которая делает это заблуждение возможным.
Под троном святого Фомы и рядом с Арифметикой из ряда земных наук.
В медальоне – воин, но он не представляет интереса.
Технические замечания. Все подлинно и все прекрасно. Обратите внимание на красные ленты святого Августина, связывающие его изображение с ярко-красным цветом верхней фигуры, и сопоставьте их с нишей, образуемой одеждой Христианского права над папой, чтобы увидеть, какими разными художественными приемами достигается единство композиции.
Но скоро время второго завтрака, друзья мои, а вам еще, наверное, предстоит делать покупки.
Шестое утро
Пастушья башня
118. Я вынужден прервать описание Испанской капеллы следующими далее заметками о скульптуре колокольни Джотто, во-первых, потому, что в настоящее время готовится к печати содержащее неточности сообщение об этой скульптуре, а главным образом – из-за того, что я не могу завершить свою работу в Испанской капелле до тех пор, пока один из моих оксфордских помощников, господин Кэрд
[219], не закончит историческое исследование, связанное с нею, которое он предпринял для меня. Я сам написал анализ четвертой стены, считая, что там в каждой сцене повторяется фигура святого Доминика. Господин Кэрд усомнился в этом и представил мне точные доказательства своего предположения
[220], что изображенные монахи-проповедники являют собой в каждой сцене разные лица. Кроме того, мне указали на некоторые ошибки, которые по небрежности вкрались в мое описание фресок, посвященных наукам
[221], и, наконец, другой мой молодой помощник, Чарлз Мюррей
[222], помощь которого, однако, заключалась главным образом в противодействии, сообщил мне о различных важных открытиях, сделанных за последнее время им и усердными немцами в вопросах, касающихся достоверности того или иного изображения, на что я должен был обратить свое внимание; особенно он настаивает на том, что картина в Уффици, которую я принимал за произведение Джотто, принадлежит Лоренцо Монако
[223]; это вполне возможно, но тем не менее ни на йоту не умаляет значения написанного мною об этой пределле, а также ничуть – если вы только правильно смотрите на вещи – не может изменить то представление о Джотто, которое я старался до вас донести. Художникам свойственно так понимать картины, антикварам и торговцам картинами – по-другому; последние особенно проницательны и основывают свои утверждения на доскональном знании особенностей полотна, красителей и манеры наложения мазков, но в этом знании может совершенно отсутствовать всякое понимание достоинств самого искусства. Многие опытные торговцы в больших городах Европы, вероятно, обладают более вескими доводами относительно подлинности произведений, чем я (учтите, если вы имеете возможность узнать об их доводах). Но при этом они могут сообщить вам только, что эта картина принадлежит кисти того или иного мастера, но никогда не говорят, в чем достоинства данного художника или его картины. Так, однажды я принял рисунки Варлея
[224] и Коузинса
[225] за ранние эскизы Тёрнера и вынужден был согласиться с торговцами, что они более сведущи, чем я, в вопросе подлинности этих рисунков; однако торговцы не знают Тёрнера и его достоинств так, как знаю я. К тому же я могу снова и снова ошибаться в сомнительных произведениях ранних последователей Джотто, определяя принадлежность какой-либо картины тому или иному мастеру, но вы увидите (и я говорю это скорее с сожалением, чем с гордостью), что в настоящее время я просто-напросто единственный человек, кто способен указать действительную ценность каждой из них; вы увидите, что если я обращаю ваше внимание на произведение, то оно заслуживает этого, и что те свойства, которые я отношу к художнику, действительно характерны для него и верно угаданы мною, несмотря на неразбериху неверно приписанных ему произведений, которым тем не менее присущи схожие черты. Так, когда я принял Коузинса за Тёрнера, я основывался на кусочке тонко написанного неба, который, однако, ничего не говорил торговцу, но по существу был тёрнеровским, а какой-то другой художник мог лишь изредка сравняться с ним; торговец же обращал внимание только на свойства ватмановской бумаги, какую употреблял Коузинс и никогда не употреблял Тёрнер.
