17) Земледелие. Волы и плуг.
18) Торговля. Повозка и лошади.
19) Здесь перед нами изваянный над дверью башни Агнец Божий, выражающий идею жертвоприношения, и врата, ведущие в небо. Затем следуют братские искусства христианского мира.
20) Геометрия. Это опять крайняя от угла скульптура, открывающая следующую серию. Скоро мы увидим, почему эта наука должна быть основой для всех остальных.
21) Скульптура.
22) Живопись.
23) Грамматика.
24) Арифметика. Законы счета, веса и меры сил.
25) Музыка. Законы счета, веса (или силы) и меры в применении к звуку
[233].
26) Логика. Законы счета и меры в применении к мысли.
27) Изобретение гармонии.
128. Теперь вы видите, что, приняв сначала крупное деление на дохристианское и христианское искусства, отмеченное вратами башни, и затем деление на четыре следующих друг за другом исторических периода, отмеченных ее углами, вы получаете полную схему человеческой цивилизации. Первая сторона рисует кочевую жизнь, показывая, как человек научился властвовать над другими бродячими созданиями, растениями и животными. Затем, на второй стороне, изображена мирная домашняя жизнь, развивающая род и местность; на третьей стороне – дружеские сношения между чужеземными народами; и на четвертой стороне – гармоничные искусства всей паствы Христовой.
129. Теперь вернемся к первому углу, чтобы внимательно рассмотреть сцену за сценой.
(1) Сотворение человека.
Едва освободившись от земного праха, он открывает глаза перед лицом Христа. Как и все другие скульптуры, это изображение не столько прошлого события, сколько постоянно свершающегося. Это вечное состояние «человека земли», видящего перед собой Бога.
Христос держит в левой руке книгу своего Закона, «Закона жизни».
Деревья сада, осеняющие их, – в центре; над Христом – пальма (вечная жизнь), а над Адамом – дуб (земная жизнь). Груша, смоква, широколистный корнеплод (какой?) составляют мифическую земную пищу.
Обратите особое внимание на эти деревья как на декоративную скульптуру; они, как и деревья в двух следующих сценах, и виноградная лоза Ноя, отличаются от присущей Джотто трактовки листвы, прекрасные образцы которой вы можете видеть в № 16 и № 17. Ветви у Джотто собраны в пучки, напоминающие снопы, и каждый из них аккуратно расправлен. Листья же первого из деревьев, наоборот, расположены так, чтобы тщательно скрыть орнаментальность и придать им естественный вид. Скульптор добивается этого с таким тщанием, что переходит в крайность и противоречит природе – в ней больше декоративности и правильности! Но сокровенный замысел очень благороден, каждый лист прорисован с любовью и изяществом, абсолютно достоверен и вполне закончен; и это сделано не с целью продемонстрировать мастерство, не для того, чтобы отступить от главной темы, а в единстве и гармонии с ней.
Посмотрите в увеличительное стекло на рисунок пальмовых листьев. Другие листья в этой сцене менее прорисованы, чем в следующей. Сам человек еще несовершенен; растения, созданные вместе с ним и для него, тоже должны быть несовершенными. (Разве его пальцы не слишком коротки? Они растут?)
130. (2) Сотворение женщины.
По своей сути этот барельеф превосходит все другие изображения данного сюжета. Работа Гиберти – это лишь его изящное усовершенствование, которое низводит величие и простоту до трепета женской грации. Старший ваятель думает о предназначении женщины, о ее искушении и грехах прежде, чем о ее красоте; но все же, если бы рука Евы не была утрачена, спокойная естественность ее головы и груди, чарующая прелесть покорности, с какой ее душа и тело навеки отдаются в руки Христа (заметьте, как твердо опирается она на его руку, словно ища поддержки), в смысле символической правды были бы несравненно выше женской красоты у Гиберти.
Линия ее тела вторит линии плюща, змеей обвивающего ствол дерева над ней; это двойной символ – ее падения и опоры, найденной впоследствии в силе ее мужа. «…И к мужу твоему влечение твое» [Быт. 3: 16]. Плод этого дерева – двойной орех – указывает на счастливое равенство.
Листья в данной сцене выполнены с пристальным поэтическим вниманием и точностью. Над Адамом – лавр (добродетельная женщина – венец для мужа); орех – для обоих вместе; смоковница – символ плодотворных домашних радостей («…под своей виноградной лозой и под своей смоковницей» [Мих. 4: 4]
[234], но лоза – символ исключительно мужских удовольствий) и плод, взятый Христом как образец естественно произрастающей пищи, утоляющей Его голод.
Рассмотрите в увеличительное стекло жилки на этих листьях и то, как три лавровых листа с правого края соединены со стеблем; заметьте, что в каждом случае скульптор лепит форму в соответствии с собственным рисунком; посмотрите, как, начиная с ноги Христа, резец все больше углубляется и, поднимаясь вверх и влево, достигает максимальной глубины над Его плечом.
131. (3) Труд первых людей.
Эта скульптура намеренно исполнена гораздо слабее. Ваятель употребляет все свои силы на миф сотворения человечества и великолепно показывает изящество женственности, но при изображении жизни первых тружеников земли красота женщины ни в коем случае не должна бросаться в глаза. Даже движения ее неловки; некоторая неуверенность скульптора чувствуется в положении ноги, изображенной в ракурсе. Он прекрасно знает ее форму, но еще не вполне умеет передать перспективу.
Деревья чахлые и негнущиеся – им тоже нужна цивилизация. Теперь их плоды падают только животным в пасть.
132. (4) Иавал.
Если вы достаточно долго и внимательно рассматривали три предыдущие скульптуры, то не могли не заметить, что манера здесь сильно изменилась. Ткани ложатся более широкими, мягкими, но менее естественными складками; приемы художника значительно тоньше: он проявляет необыкновенную чуткость при моделировке обширных поверхностей, усиливая ее интенсивность только для передачи очертаний, и очень осторожен в применении тени как драгоценного и исключительного средства – посмотрите на тень над головой щенка и под шатром. Без сомнения, рука живописца здесь чувствуется не менее, чем рука скульптора. Но, как бы то ни было, я не сомневаюсь, что это подлинное произведение мальчика-пастуха из Фьезоле. Чимабуэ нашел его рисующим (вернее, чертящим этрусским штрихом) на камне одну из своих овец. Оглядываясь на собственный жизненный путь, он вырезал их здесь, на центральном камне башни: скоро настанет время опускать завесу его шатра.
Кроме собаки, лающей на Бедность, на большой фреске в Ассизи, я не знаю другой, равной собаке Иавала по манере изображения, по мастерству, с которым художник передал живую форму, ни разу не коснувшись камня резцом, для того чтобы наметить шерсть или глаза.
