V. Поэтому ни оригинальность, ни изменения, как бы хороши они ни были при самой снисходительной и оптимистической их оценке, никогда не должны быть самоцелью и не могут быть плодотворными, если не выражают ничего, кроме просто борьбы или бунта против общепринятых законов. Нам не нужно ни то ни другое. Уже известные формы архитектуры достаточно хороши и для нас, и для кого бы то ни было еще; и у нас будет достаточно времени подумать об изменении этих форм к лучшему, если мы сначала сумеем воспользоваться тем, каковы они есть. И существуют вещи не только желательные для нас, но совершенно необходимые, без которых мы никогда не сможем обойтись, несмотря на все отчаянные усилия и яростную борьбу в мире и на все истинные таланты и твердую решимость в Англии: я имею в виду Повиновение, Единство, Сотрудничество и Порядок. И все наши школы архитектуры и комитеты, все наши академии и лекции, журналисты и эссеисты, все те жертвы, которые мы начинаем приносить, вся правда нашей английской природы, вся сила нашей английской воли и работа нашего английского интеллекта будут в этом вопросе так же бесполезны, как любые усилия и переживания во сне, если мы не согласимся подчинить архитектуру и все искусства, подобно другим вещам, английскому закону.
VI. Я говорю – архитектуру и все искусства, ибо верю, что архитектура должна быть началом искусств и они должны следовать за ней по времени и по порядку; и, думаю, процветание нашей живописи и скульптуры – в которых никто не будет отрицать присутствия жизни, хотя многие будут отрицать присутствие здорового духа, – зависит от процветания нашей архитектуры. Да, все искусства будут чахнуть, пока она не возобладает и будет чахнуть (и это я не думаю, а утверждаю так же уверенно, как я отстаивал бы во имя безопасности общества необходимость разумного и сильного законного правительства), а архитектура будет оставаться поверженной во прах, пока не будет решительно соблюдаться первый принцип здравого смысла и пока не будет принята и утверждена универсальная система формы и исполнения. Мне могут сказать, что это невозможно. Может быть, и так – боюсь, что так: возможность или невозможность этого вне моей власти; я просто сознаю и утверждаю необходимость этого. Если это невозможно, то невозможно английское искусство. Откажитесь от него немедленно. Вы напрасно расходуете на него время, средства и силы, вы потратите века и все деньги из казны и надорвете тысячи сердец за него, но все равно никогда не поднимете его выше простого дилетантизма. Забудьте о нем. Это опасное тщеславие, это ненасытное жерло, которое будет бесследно поглощать одного гения за другим. И такое будет продолжаться до тех пор, пока мы не сделаем один-единственный первый решительный шаг. Мы не произведем искусство из фаянса или набивного ситца; мы не создадим искусство с помощью нашей философии; мы не найдем его в наших научных экспериментах и не выдумаем его с помощью наших фантазий; я даже не говорю, что мы можем построить его из кирпича и камня; но наш единственный шанс в них, и другого у нас нет, и этот шанс сводится к простой возможности получить согласие архитекторов и публики на выбор определенного стиля с тем, чтобы использовать его повсеместно.
VII. И прежде всего должны быть четко определены его принципы; в необходимости этого легко убедиться на примере необходимых способов обучения любой другой отрасли знания. Когда мы начинаем учить детей писать, мы заставляем их внимательно копировать и требуем от них абсолютной точности в воспроизведении букв; когда же они овладеют навыками правописания, мы не можем предотвратить неизбежных отклонений от образцов, на которые они идут в соответствии со своим ощущением, конкретными обстоятельствами или характером. Точно так же мальчик, которого начинают учить латыни, сначала должен в каждом выражении следовать образцам, а когда он в совершенстве овладеет языком, он может позволять себе вольности и осознает свое право делать это, не оглядываясь на образцы, и при этом пишет по-латыни лучше, чем делал это, когда заимствовал каждое отдельное выражение. Точно так же наша архитектура должна овладеть определенным стилем. Сначала нам надо решить, какие здания мы берем за образец; их конструктивные особенности и пропорции надо тщательнейшим образом изучить; затем должны быть классифицированы и каталогизированы различные формы и способы их украшения, как исследователь-германист классифицирует связи, выраженные предлогами; и, имея перед собой эти совершенные, бесспорные образцы, надо приступать к работе, не допуская отклонений даже в глубине выемки или ширине каймы. А затем, когда наше зрение привыкнет к грамматически правильным формам и расположению, а наши мысли будут хорошо знакомы со способами их осуществления, когда мы сможем свободно говорить на этом мертвом языке и использовать его для выражения любых идей, которые нам необходимо передать, так сказать, для достижения любых практических целей, тогда, и только тогда можно позволить себе вольности и индивидуальные особенности, вносящие изменения или дополнения в принятые формы, причем всегда – до определенного предела; в особенности декоративные элементы могли бы предоставить поле для разнообразной фантазии и обогатиться идеями либо оригинальными, либо заимствованными из других школ. И таким образом, по прошествии времени или в результате великого национального движения, могло бы получиться так, что возник новый стиль, подобно тому, как меняется язык; мы могли бы сначала говорить по-итальянски, а не по-латыни, или сначала говорить на новоанглийском языке вместо древнеанглийского, и это изменение не могло бы быть ни ускорено, ни предотвращено никакими решениями или пожеланиями. Единственное, чего мы в силах добиться и к чему обязаны стремиться, – так это единый стиль и такое понимание и применение его, какое позволило бы нам приспособить его черты к особому характеру каждого отдельного здания, большого или маленького, жилого, общественного или культового. Я сказал, что не важно, какой стиль принимать в смысле простора для оригинальности, которую позволит его развитие, однако это не так с точки зрения более существенных вопросов – легкости приспособления к основным задачам и готовности, с которой тот или иной стиль может быть воспринят широкой публикой. Выбор классицизма или готики, опять-таки используя последний термин в самом широком его смысле, может быть сомнительным, если он касается какого-то отдельного и значительного общественного здания. Но я никак не могу представить себе его сомнительным, если он касается современного использования в целом, – я не могу представить себе архитектора настолько безумного, чтобы создать проект, опошляющий греческую архитектуру. Точно так же бессмысленно сомневаться, надо ли нам принимать раннюю или позднюю, оригинальную или производную готику; если выбирать последнюю, то это была бы бессильная уродливая деградация, вроде нашего собственного стиля Тюдоров, или же стиль, чьи собственные правила грамматики было бы почти невозможно ограничить или упорядочить, наподобие французской пламенеющей готики. Нам одинаково неудобно усваивать стили как по сути своей незрелые, так и варварские, каким бы геркулесовым ни было их младенчество или величественным – их беззаконие, как в нашем собственном норманнском стиле или в романском стиле Ломбардии. Выбор лежал бы, думаю, между четырьмя стилями: 1) романский стиль Пизы; 2) ранняя готика Западной Италии, которую можно развивать настолько глубоко и быстро, насколько наше искусство позволит нам приспособиться к готике Джотто; 3) венецианская готика в ее чистейшем развитии; 4) ранний украшенный стиль английской готики. Самым естественным и, возможно, самым верным выбором был бы последний, надежно огражденный от опасности снова закоснеть и превратиться в перпендикулярный и, возможно, обогащенный некоторой примесью декоративных элементов из изысканной французской готики, откуда в этом случае следовало бы позаимствовать некоторые известные примеры, такие как северный портал собора в Руане или церковь Святого Урбана в Труа как совершенные образцы по части декора.
