Леня Канай… Ухватившись за каминную полку, он рассмеялся. Был Леня, да весь вышел. Извольте встречать: член Совета Федерации, завсегдатай рейтингов журнала «Форбс», Леонид Дмитриевич Канаев собственной персоной, человек, сделавший себя сам, человек, который никого и ничего не боится. Но вот — напился. И напился именно потому, что испугался…
В бурной и далеко не праведной жизни Канаева имелось немало моментов, детально описанных в Уголовном кодексе. Но звериная осторожность, природная сметка и чутье сына бывшего зека ни разу не подвели Леонида Дмитриевича. Все концы были надежно упрятаны, когда в землю, когда в воду, а был случай — и в жаркую топку поселковой котельной. Устраняя препятствия на своем пути, Канаев всегда детально продумывал все варианты и никогда не надеялся на других. Именно это и позволило ему подняться так высоко и спать спокойным сном в настоящем — прошлое было мертво, причем в прямом смысле этого слова.
Но стопроцентной гарантии не дает даже швейцарский банк. Старинная мудрость гласит: «У всякого Ахиллеса есть своя пята». Была она и у Канаева.
Снова вспомнив о звонке после президентского совещания, Леонид Дмитриевич негромко зарычал, обрюзгшее лицо свело судорогой. Водка не помогала, она лишь обессиливала тело, но голова оставалась ясной, и там, где-то в переплетении прочих мыслей, тревожно горела одна, самая главная: «Что теперь будет?»
…Эту фотографию отец Канаева получил по почте в самом конце восемьдесят девятого. Над страной бушевала перестройка, все летело в тартарары, самые хитрые, циничные и наглые уже потирали руки, готовясь пересесть с жестких стульев комсомольских райкомов и институтских кафедр в мягкие кожаные кресла собственных кабинетов. Но Колыма по-прежнему была закрытой территорией, и, получив от отца телеграмму, Канаеву пришлось добираться до подмосковного Зареченска, где жил после освобождения из лагеря, пяти лет поселений и десятилетий добровольной ссылки Дмитрий Леонидович, двое суток.
Отца он застал при смерти. Чужие женщины мелькали в полутемной квартире, а сам Канаев-старший лежал на узкой железной кровати в дальней комнате и смотрел ввалившимися глазами на деревья за окном. Приезду сына, с которым не виделся больше пятнадцати лет, старик обрадовался, но радость эта была минутной, не более. С трудом согнув обтянутую пергаментной кожей истончившуюся руку, Дмитрий Леонидович вытащил из-под подушки почтовый конверт и протянул сыну.
— Посмотри… Ничего не говори. Просто прими как есть. И запомни, Леонид — второй человек на карточке — жив. Это он месяц назад прислал мне фото. Но он просчитался! Ему не удастся ничего получить со старого Дитриха, ха-ха! Я в свое время обманул саму смерть, так почему бы мне не одурачить и ее ангела?
Ничего не понимающий Канаев с удивлением посмотрел на отца, повертел в руках конверт — адрес отправителя был ленинградским — и вытряхнул из него фотографию, побуревшую от времени черно-белую карточку на плотном картоне.
На ней были запечатлены два молодых человека — отец и улыбающийся темноволосый мужчина с волевым подбородком и неприятным, цепким взглядом. И все бы ничего, обычное фото друзей юности, если бы не черная эсэсовская форма и фуражки с черепами, венчающие головы обоих мужчин…
Канаев скрипнул зубами, тяжело осел на шкуру возле кресла, взял бутылку и глотнул из горлышка. Проклятое фото! Проклятое прошлое! Проклятый отец!
Тогда, в восемьдесят девятом, умирая, он сказал Леониду:
— Прости меня, сынок. В жизни нужно уметь признавать и искупать свои ошибки. Я не назову тебе свою настоящую фамилию. Мать нарекла меня при рождении Дитрихом, но ты никогда, даже в мыслях, не называй меня так, слышишь? Пусть для тебя я останусь тем, кем был всегда. И главное — никогда не имей никаких дел с тем человеком, что сфотографирован вместе со мной. Ни с ним, ни с теми, кто придет от его имени. Я… обязан подчиняться ему, но меня больше нет, а ты не наследуешь этой обязанности. Карточку сожги. Сожги и забудь. Прощай…
Он умер тем же днем, в мучениях — у него открылось внутреннее кровотечение. Последними словами отца были: «Gott mit uns»…
[6]
Похоронив отца на маленьком кладбище у деревни Разлоги, Леонид отправил матери телеграмму и улетел обратно в Магадан. Фотографию он почему-то не уничтожил, а хранил в портмоне и время от времени разглядывал молодое лицо отца, его форму — по знакам различия получалось, что он был гауптштурмфюрером. Такое же звание имел и второй человек на фото. В отличие от отца у него имелась награда — крест на левой стороне мундира. Но выделялся он не этим. Глаза. Пронзительный, властный и тяжелый взгляд незнакомого эсэсовца преследовал Канаева даже во сне.
На обороте фотографии имелась надпись, сделанная карандашом: «Hirt Tod. 1942 г.» Леонид специально выяснил, что в переводе это значило «пастух смерти». К чему или к кому относились эти слова, он не знал.
Вскоре после смерти отца наступили такие перемены, что Канаев забыл и про фото, и про отца, и вообще про прошлую жизнь. Быстро сообразив, что золото — это вчерашний день, он вложил все деньги в компанию «Титан», занимающуюся торговлей оружием, вернул вложенное с гигантскими процентами, потом перебросил часть средств на нефтяной бизнес, создал ритейлинговый холдинг «Кошкин дом» и открыл «Кан-банк». Это были основные активы империи Леонида Дмитриевича Канаева. Очень скоро они обросли массой побочных, но тоже приносящих неплохой доход фирм и компаний, и о Канаеве заговорили не только на родине, но и в Европе. Все шло хорошо. Настолько хорошо, насколько вообще может быть в России.
И вот этот звонок. Звонивший, представившийся герром Хорстом Убелем, сообщил Леониду Дмитриевичу, что тот должен оказать ему некую услугу. А чтобы у него, Леонида Дмитриевича, не возникло вопроса — а собственно, с какой стати? — герр Хорст Убель сказал:
— Я знал вашего отца, герр Канаев. А он знал меня. Мы с ним оба были пастухами смерти. Хирт тод, герр Канаев, хирт тод…
Глава четвертая
Комната отдела, в котором отныне Тамаре предстояло работать, находилась на том же этаже, что и кабинет Чеканина. Вдоль окон стояло несколько современных столов с компьютерами, в центре — стол для совещаний. У стены — шкафы с документами и телевизор на тумбочке, возле двери — вешалка; с портрета, прищурившись, смотрел Дзержинский. Все очень просто и аскетично, никакого намека на имперскую помпезность, виденную Тамарой в кабинете полковника.
Совещание оперативно-следственной группы, назначенное Чеканиным на три часа дня, началось с опозданием — сам же полковник и задержался, причем более чем на час. Все это время Тамара просидела за столом, просматривая материалы дела, полученные накануне. Ей не мешали. Джимморрисон и капитан Карпухин, похожий на артиста Леонова крепыш, традиционно ушли курить на лестницу, другой капитан, рыжий и конопатый, носивший звучную фамилию Звонарь, дремал, откинувшись на спинку кресла, а майор Вершинин, включив телевизор, с увлечением следил за трансляцией гонок «Формулы-1».
