Я нечасто видела бабушку Ассунту, только на рождественские и пасхальные каникулы, и очень редко бывала на ферме под Чериньолой.
— Приезжай, — говорила моя тетя своему брату. — Там есть и животные, детям понравится.
И папа кивал, но, несмотря на все свое безрассудство, так и не посмел покинуть наш дом. О дедушке Армандо я знала только то, что рассказал мне папа. Приветливый и открытый, дедушка любил собирать раковины и всегда носил с собой большую черную книгу, где описывались разные виды морских тварей — он научился их различать, когда был рыбаком. Еще он собирал фотооткрытки и хранил их в альбоме с прозрачными конвертами, откуда снимки можно было вытащить в любое время и потом засунуть обратно в другом порядке.
— Думаю, я унаследовал от него изобретательность, — неоднократно говорил отец, рассказывая мне о дедушке. Он говорил на эту тему только со мной, словно лишь я была достойна унаследовать чарующую эксцентричность своего деда. — Он хотел, чтобы я учился дальше. Говорил, что у меня врожденные способности к наукам, но в семье все решения принимала мама, а она предпочла, чтобы я пошел по его стопам, отправился в море, когда мне исполнилось тринадцать. Видно, Мари, морю суждено быть частью нашей семьи.
Я знала дедушку Армандо по единственной фотографии, которую родители держали на комоде. Он походил на папу и поэтому тоже слегка напоминал Тони Кёртиса, но с мешками под глазами и подбородком, отягощенным возрастом и лишними килограммами. Таким был дедушка Армандо для меня. Другого я не знала.
— Ну поглядите, как она выросла! Дай-ка обнять, ты уже настоящая женщина! — защебетала бабушка Ассунта, как только увидела меня. — И посмотрите на Джузеппе, какой паренек! И Винченцо. Все мои внуки прекрасны. Ангелочки.
Она перекрестилась несколько раз и вытерла глаза, слегка повлажневшие от эмоций. Мама почтительно поцеловала ее, а папа смутился, как всякий раз, когда оказывался рядом с бабушкой Ассунтой. Он тоже был красив в тот день, и мать сияла. Думаю, свадьбы всегда дарили ей хорошее настроение. Впервые тем утром я поняла, что на самом деле мои родители еще молоды. У мамы было мало седых волос и совсем чуть-чуть морщин. На лице у нее застыла нежность, смешанная с тревогой; все эти годы она не переставала надеяться, что рано или поздно увидит своих детей во дворе базилики, одетыми как кинозвезды. В те времена все взрослые казались одинаково далекими от нашего детского мира. Пойманные в ловушку жизни, не меняющейся годами и, на мой взгляд, состоящей только из хлопот и тяжелых обязанностей: бабушка и дедушка, дяди, тети, соседки — все одинаково старые. Только сейчас, вспоминая те дни, я понимаю, что моей маме было сорок шесть лет, как и отцу. И если говорить о тех вещах, которые они еще могли сделать или не сделать, то у моих родителей многое было еще впереди, они могли строить планы и мечтать.
Тогда же я не сомневалась, что они уже на такое не способны, что только у нас, детей, горит огонь в крови и в мыслях, что только мы можем пылать от страстей и стремлений.
— Мари, ты понимаешь? Однажды ты будешь стоять тут, одетая в белое. Прекрасная, как и Марианна. — Мама расчувствовалась, и голос у нее дрожал, но я все равно не устояла перед искушением высказаться:
— Нет, я не хочу замуж.
— Что ты такое говоришь, Мари, неужели ты хочешь остаться на всю жизнь старой девой? Как тетя Наннина? — Мать уставилась на меня с прищуром; рыжеватые локоны вились над глазами, как крошечные пчелки.
Что я должна была ответить? Что мои представления о браке строятся на семейной жизни собственных родителей? Что мне не нужен опыт, который в моих глазах максимально далек от идеи счастья? Его вспышки гнева, переменчивый характер; ее бесконечное терпение, слезы, тихо сглатываемые в кровати, одинаковые дни, блеклые, как мне казались блеклыми иногда и мамины глаза цвета крапивы. Я представляла, как она готовилась ко дню своей свадьбы, о котором мечтала с самого детства, как мурашки бежали у нее по рукам и по всему телу. Тщательный макияж, блестящие губы, пышное платье с большими воланами, огромный бант за спиной и ослепительная белизна летящей, легкой, как пар, вуали. И он тоже красив, очаровательный Тони Кёртис, в синем двубортном костюме и блестящем галстуке. Однако, думая о своих родителях, запертых внутри пожелтевшей свадебной фотографии, я была уверена, что они принадлежат другому времени, прошлой жизни, которая никогда больше не повторится. Впрочем, я избегала спорить с матерью и просто молчала в ответ на ее пожелания стать хорошенькой и выйти замуж, после чего любой женщине нечего уже и желать.
Тем временем паперть заполнилась гостями. Пришли Мелкомольный со своей женой Цезирой и детьми, Никола Бескровный, в честь праздника надевший жакет и галстук, в сопровождении молодой и сияющей жены в платье цвета лютиков, идеально сидящем на ее фигуре. Младенцы-близнецы, за которыми я когда-то подглядывала, нарядные, все в кружевах и прочих украшениях, нервничали от жары, почти летней. Один из них, мальчик, широко раскрывал большой красный рот, пытаясь освободиться от пены кружев, почти полностью скрывших лицо. Девчушка, казалось, была без ума от счастья; ее одели как маленькую невесту, и она ничуть не возражала против платья в форме колокольчика, которое окутывало всю ее фигурку в коляске, и чепчика, туго охватывающего пухлое личико, от чего оно делалось еще более круглым.
За ними шли другие дети, Карло и Микеле. Микеле… Едва завидев меня, он подмигнул и улыбнулся. Он выглядел немного неуклюжим в сером костюме, слишком узком в бедрах и туго застегнутом под подбородком. Я сделала вид, будто ничего не заметила, хотя мне хотелось подойти и поболтать с ним. Я пыталась подавить свой порыв, уверенная, что отца не обрадует, если я заговорю с мальчиком, особенно с сыном Бескровного.
Церемония была долгой и достаточно скучной, за исключением одного момента, когда невеста разрыдалась, зачитывая список свадебных обетов, а жених тут же предложил ей белый носовой платок, который держал в кармане. Женщины в первых рядах, растрогавшись, усиленно терли глаза, словно очищали чернильные пятна со страницы. Позади меня сидела Магдалина вместе с родителями и старой Ядоплюйкой; та перед церемонией уже успела расспросить маму о состоянии Винченцо.
— Кажется, он утихомирился, — только и ответила мать.
Но беспокойный дух моего брата продолжал мучить всю семью и, вероятно, его самого.
Он проработал сборщиком лома пару сезонов, а после принялся рассказывать такое, от чего маму и бабушку бросало в дрожь. Железный лом собирали или очень поздним вечером, или на рассвете, и Винченцо утверждал, что в это время, под безмятежным покровом тьмы, в нашем районе происходят странные вещи. Однажды брат прибежал домой весь в поту и кричал, что на улице его окружила стая бродячих собак, готовых в любую секунду броситься и разорвать его на части. Чтобы разогнать их, он заорал и схватил железный прут, но внезапно звери исчезли. И больше никогда не появлялись. В другой раздела пошли еще хуже. Винченцо вернулся домой дрожа и разбудил всех. Он был не в себе, такой же безумный, как его друг Сальваторе Грязнуля; метался по кухне, то и дело присаживаясь на стул, а потом снова вскакивая и продолжая беспокойно мерить шагами комнату.
