— Это деградация еще и лингвистическая, уважаемые Де Сантис, — произнес он наконец. — Вот вы, позвольте спросить, на каком языке говорите дома? В присутствии девочки.
Мама с папой опять переглянулись. Я никогда не видела отца таким смущенным.
— Немного на диалекте, немного по-итальянски, — призналась мать, и страх в ее интонациях намекал, что она ожидает упрека.
— Вот именно, синьора. Здесь так везде. Эти дети растут, не зная языка нашей страны. Они иностранцы на своей же родине. — Учитель поправил очки, а потом решил их снять. Закрыл смятую книжку, которую держал в руках, и молитвенно сложил ладони: — Короче говоря, господа Де Сантис, я вызвал вас сюда, потому что нахожу способности Марии выражать свои мысли выдающимися. Еще более удивительно, что они процветают в такой обстановке, как эта… — Он покрутил рукой и сжал губы, прежде чем выдать подходящий термин: — Убогой, давайте посмотрим правде в глаза.
Я ожидала, что папа примет эту характеристику за оскорбление. Но совсем нет. Он не стал грубить в ответ, просто молча сглотнул. Затем учитель снова сравнил меня с губкой:
— Да, короче говоря, она поглощает абсолютно все. Накапливает переданные мной знания, а потом вытаскивает их на свет в нужное время.
Я начала успокаиваться. Мне льстило, что мама и папа могут гордиться мной.
Учитель достал из ящика мое сочинение, развернул и показал нам. Мама не очень хорошо читала, поэтому откинулась назад, слегка скривив губы, будто в едва заметной улыбке. Папа же, любивший книги, начал быстро читать, без труда разбирая мой почерк. Я отлично помнила это сочинение. Его идея появилась у меня под Рождество. Незадолго до праздников учитель положил каждому из нас на парту рождественскую открытку и попросил описать изображенную картинку и придумать связанную с ней историю. Большинство моих одноклассников еле выжали из себя хотя бы одну страницу. Я же, напротив, сочла задание захватывающим. Горная хижина, маленькая печная труба под снежной шапкой, белоснежное одеяло, накрывшее окрестности, звездное небо. Идеальное место для идеальной семьи.
— Видите ли, господа Де Сантис, у вашей дочери талант рассказчика.
Мама поерзала в кресле и улыбнулась мне:
— Я знаю, синьор Каджано. Я всегда говорю Марии, что она очень разумная и должна учиться.
— Замолчи, Тере, пусть учитель говорит.
Тот снова надел очки и написал что-то на листе бумаги.
— Вот название школы. — Он показал нам листок. — Я, с вашего позволения, считаю, что Мария должна посещать учебное заведение, соответствующее ее уровню. Здесь ей не обрести своего призвания. Слишком много негодяев, которых надо держать под контролем. Некогда заниматься одаренными детьми, и со временем их таланты неумолимо гаснут.
Мама и папа выглядели озадаченными.
— Это отличная школа, немного далековато отсюда, но Мария может ездить на автобусе.
Я хорошо помню, какой удар почувствовала, прочитав на листке: «Пресвятое Сердце Иисуса».
«Монахини. Меня отправит к монахиням».
Сердце снова пустилось вскачь. Я не ощущала себя готовой к суровым порядкам религиозного учреждения, к умеренности во всех аспектах жизни. Учеба и духовность.
— Подумайте об этом. Не надо отвечать мне сразу. Обучение там, разумеется, платное, но я уверен, что сестра Линда, мать-настоятельница, по моей просьбе предоставит вам льготы.
— Хорошо, мы подумаем, — мягко ответил папа.
Он собирался добавить еще что-то, но учитель шумно встал и подался вперед, протягивая руку:
— Теперь я должен попрощаться, извините. Но мы вернемся к этому разговору, если сочтете нужным. Ради будущего Марии.
И учитель ушел, не удостоив меня даже взглядом, что причинило мне боль. Я ждала от него какого-нибудь ободряющего жеста, хотя бы похлопывания по плечу. Однако синьор Каджано был не склонен к сантиментам.
3
Всю неделю дома ни о чем другом не говорили. Родители позвали в гости бабушку Антониетту, тетушку Анджелину, тетушку Наннину, жену Церквосранца и даже жену Мелкомольного. С четырех часов к нам потянулось шествие домохозяек, и каждая принесла с собой какую-нибудь работу. Тетушка Анджелина вязала одеяла, шерстяные детские свитера и пинетки всех цветов. Она пристраивали спицы на животе, таком огромном, что он напоминал киль лодки, и вздыхала. Тетя Наннина шила, но ее настоящей страстью было макраме. Быстрыми, как молнии, руками она ловко плела паутину из ниток и могла одновременно говорить на протяжении многих часов. Две другие гостьи не особенно преуспевали в рукоделии, но приносили бобы, чтобы почистить, или сушеный нут, чтобы жевать. Все они садились в кружок у окна и, обсуждая мое будущее у монахинь, пересказывали истории, услышанные от знакомых женщин, каждый раз добавляя разные версии, специально сочиненные, чтобы не заскучать и привнести интересных деталей даже в откровенную чушь. Кроме того, они установили иерархию несчастий, поэтому, если бабушка Антониетта жаловалась на ужасный радикулит, тетушка Наннина отвечала:
— А тобе б нонче поглядеть, что у меня ести.
И каждая начинала жаловаться на ту или иную болезнь, мучившую ее с незапамятных времен. Любимыми темами были смерти и несчастные случаи, а также супружеские измены.
Иногда мама заводила беседу о повседневных делах, описывала суету домашних забот, улов, которого не хватало с тех пор, как, по ее словам, глупые рыбаки разрушили дно тралами; говорила о Джузеппе, который гнул спину за несколько лир, и о Винченцо, который, оставив работу сборщика лома, мыл посуду в соседней пиццерии. Мое поступление в религиозное учреждение могло бы превратиться в своеобразный выкуп для всей семьи, компенсировать недостатки родичей и стать проблеском спасения для всех поколений семьи Де Сантис.
В конце концов мама тяжело вздыхала и поднимала с пола корзины, которые плела из пшеничной соломы. Она принималась за работу, перебирая сухие стебли морщинистыми руками, похожими на высохшие ветки, и старалась не смотреть в глаза тетушкам, потому что знала: в каждом из этих лиц она может прочитать замечание, которое заставит ее расплакаться.
Тетушки делали вид, что ничего особенного не происходит, а потом поспешно убирались восвояси.
Через две недели папа вынес приговор. Было обеденное время, и Винченцо с Джузеппе уже вернулись. Винченцо хвастался, что научился хорошо мыть посуду.
— Через месяц я куплю мопед. О да, куплю. На этот раз точно, — заявил он, разговаривая в основном с самим собой. Глаза в пол, руки сложены на столе.
Джузеппе засмеялся, потому что, хоть и был старше, никогда не просил мопед, не понимая, какой с него толк. Джузеппе предпочитал ходить пешком. Мама готовила и иногда что-то рассказывала. Наконец пришел папа, опустился на стул и, кажется, внезапно состарился лет на сто. Сняв бескозырку, он почесал в затылке.
— Дай мне немного вина, Тере, лучше крепкого.
