— Помни, что смерть не должна пугать. Ты знаешь, что сказал святой Августин?
Я резко помотала головой.
— Что умереть — это все равно что спрятаться в соседней комнате. Поэтому я всегда буду там. Постучи, и я приду.
В последний день бабушки Антониетты на этом свете мы все собрались у ее постели. Я смотрела на маму. Отчаяние и боль читались в ее взгляде, глаза взблескивали, как песок на дне моря. Тяжелые занавески закрывали окна и пропускали тусклые лучи, которые едва освещали комнату. Бабушка лежала на кровати в спальне, накрытая голубым одеялом с золотой окантовкой, похожая на принцессу. Волосы, совершенно белые, реяли вокруг головы, а по бокам завивались мелкими кудряшками. Глаза немного запали с тех пор, как я в последний раз видела бабушку, и кожа на шее стала еще более морщинистой и казалась сухой, шелушащейся. Щеки вдруг резко обвисли, и вся бабушка Антониетта неотвратимо старилась час от часу. Мое время тянулось с бесконечной медлительностью и, как злобный колдун, оттягивало момент окончательного взросления, а для бабушки словно прошли годы. Она превращалась в другого человека.
И вдруг ее беззащитное тело внезапно отвернулось от нас со вздохом, который заставил всех ошеломленно застыть, потерять дар речи и затаить дыхание. Мать, тетушка Наннина, ведьма, тетушка Анджелина и Цезира — все умолкли перед зрелищем уходящей жизни. Некоторое время бабушка оставалась неподвижной, лежа лицом к тому углу комнаты, который не освещала ни одна свеча, выставив на наше обозрение тонкую, почти детскую шею. Вдруг тело, скрытое полутьмой, — маленькое, хрупкое, состоящее из одних костей — снова испустило вздох, легкий и очень долгий. Тогда это и случилось — то, чего боялась мама, потому что видела это раньше у своего отца. Леденящий, похожий на хлюпанье, предсмертный хрип, который в наших краях называют непереводимым словом 'u iesm' — своего рода последнее дыхание, стремление души выйти из тела.
— Умерла, — всхлипнула мама, наклонившись к своей матери.
И тогда пришел мой отец.
3
Мы все собрались для бдения над телом. На бабушке было выходное платье, которое она надевала в день моего первого причастия. Платок, завязанный на макушке «луковкой», поддерживал челюсть. Тетушки принесли вязанье и бобы для чистки. Говорили, что моя бабушка была трудолюбивой женщиной и предпочла бы, чтобы у ее тела они занимались полезным делом. Они сидели вокруг гроба и, пока работали, передавали друг другу изображение Иисуса с разделенной на четыре части грудной клеткой, из которой вырывался красный свет. Сердце было изображено как на детских рисунках, с острым кончиком. Джузеппе сообщил, что сядет на вечерний поезд.
Мама не хотела, чтобы я надевала черное платье, поскольку смерть и дети не должны смешиваться, и поэтому я выбрала женственное зеленое платье-футляр длиной до колен, плотно облегающее бедра, которых у меня не было. На грудь я в знак траура прикрепила черную пуговицу. Некоторые тетушки говорили, что бабушку свел в могилу тяжелый бронхит. Мама слушала и молчала. Она даже упоминать не хотела о болезни, которая вошла в тело бабушки и сожрала его. Недуг был слишком отвратительным, и мама боялась, что стоит только назвать его вслух, как сразу же сама им заболеешь. Поэтому она только вздыхала, то и дело недоуменно озираясь.
— Куда подевался твой брат? Как нехорошо не прийти попрощаться с бабушкой, — повторяла мама, судорожно оглядывая комнату. — Подойди, сядь рядом со мной, Корнелия, — сказала она вдруг и придвинула ближе пустой стул.
Папа опустился на колени и провел руками по глазам. Рядом больше не было бабушки, которая уговаривала его не беспокоиться, потому что маме нужно просто поговорить с кем-нибудь по душам.
В два часа пополудни волнение мамы из-за отсутствия Винченцо стало неукротимым. Я отправилась искать брата, радуясь возможности на время избавиться от удушающего аромата цветов, щекочущего ноздри. Было ужасно жарко, западный ветер гонял по всем переулкам пыль и обрывки бумаги. Рядом с церковью Буонконсильо я встретила учителя Каджано.
— Мария, что ты здесь делаешь? — удивленно спросил он.
— Бабушка вчера умерла, — ответила я, даже не поздоровавшись.
— Бабушка умерла? Так ты еще ничего не знаешь? И дома тоже ничего не знают? — Учитель взял меня за руку. Впервые я почувствовала, какова на ощупь его кожа. — А теперь давай найдем маму и папу.
— Меня отправили искать Винченцо. Я знаю, где мама и папа.
Синьор Каджано посмотрел на меня с нежностью, которой я у него никогда раньше не видела, затем наклонился ко мне, упираясь руками в колени:
— Послушай, Мария, иногда в жизни случаются вещи, которые мы не можем изменить. Надо просто принять их и продолжать путь.
— Вы говорите мне это, потому что бабушка умерла?
Учитель выпрямился и пошел дальше, снова взяв меня за руку. Тогда я увидела ряд машин, припаркованных на обочине дороги, патрульный автомобиль карабинеров с мигающими огнями, толпу людей на улице, стариков в окнах, детей, прячущихся за юбками матерей.
— Давай сначала позовем маму и папу, — снова сказал учитель, но любопытство заставило меня вырвать руку и побежать по направлению к толпе.
— Мария! Вернись, пожалуйста! — Но я бежала слишком быстро, и учитель остановился.
Женщины судачили: трагедия, бедные дети. Кто-то из пожилых возразил, что они это заслужили. В нашем районе случилось еще одно уличное ограбление. Так больше продолжаться не могло. Люди возмущались, что государство и правоохранительные органы бросили их на произвол судьбы. Поэтому карабинеры начали устраивать на улицах контрольно-пропускные пункты и останавливать мопеды этих злодеев, проклятых пиявок, как называли тех, кто не знал, что такое усталость и трудовой пот.
Один из карабинеров был молод. Он снова и снова кричал: «Стой, или я буду стрелять!», пытаясь перекричать грохот мопеда, на полной скорости несущегося по переулкам, донести серьезность предупреждения до двух наглецов с нейлоновыми чулками на головах, которые немногим раньше ограбили старуху на рынке.
«Стой, или я буду стрелять!» Но они не остановились.
«Стой, или я буду стрелять!» Они только прибавили газу.
«Стреляю… — Карабинер закрыл глаза. — Я стреляю».
Пуля пролетела по воздуху, потом срикошетила от какой-то части двигателя мопеда и наконец застряла в теле пассажира. Бандит за рулем даже не подозревал, что везет за собой мертвый груз. Через несколько метров труп рухнул на землю, всего в нескольких шагах от выстрелившего карабинера, и мопед остановился. Бандитом за рулем был Карло Бескровный. Молодой офицер, все еще с пистолетом в руке, плакал, а другой офицер приказывал ему заткнуться: засранец, что натворил, теперь проблемы у обоих будут. Сбежались местные жители, старики, дети, учитель. И наконец, я. Когда стащили чулок с мертвого парня, получившего пулю в грудь, его сразу узнали.
— Мадонна, это же сын Тони Кёртиса. А кто теперь скажет Тони? Тетушка Антониетта только что умерла. Как сказать этим несчастным, что их сын погиб?!
