— Некоторые вещи делать нельзя, потому что это причиняет боль вам самим и ранит сердца ваших матерей, — иногда выговаривала им бабушка Антониетта, но Винченцо с друзьями просто пожимали плечами. Их непроницаемые лица были похожи на запертый дом, закрытую дверь, душу, замкнувшуюся в самой себе, не существующую или уже мертвую.
В те дни я плохо понимала, какие чувства испытываю к своему брату Винченцо. В большинстве случаев мне казалось, что я вовсе не сестра ему, точнее, что для него это не имеет большого значения. Если Джузеппе всегда относился ко мне с любовью и заботой — умывал меня, когда я была малюткой, поднимал к зеркалу, чтобы я могла посмотреть на себя, брал на руки и танцевал со мной, — то Винченцо просто игнорировал или высмеивал. Однажды, когда мама мыла полы, он толкнул меня в ведро с мыльной водой; в другой раз, когда я подметала двор, опрокинул меня на кучу угля для печи.
И дело было не только в недостатке доброты и вежливости, но и во внешности. Он двигался неуклюже, ходил опустив плечи, горбился. Мама часто говорила, что разгадала дурной нрав Винченцо, еще когда он был совсем ребенком. Он воровал репу, инжир и виноград, рискуя попасть в зубы сторожевым собакам или получить камнем от фермера. Он бесчисленное количество раз падал с деревьев и возвращался домой с ободранными коленями, порванными на заднице брюками, а один раз даже с глубоким порезом над правым глазом, рассекшим надвое бровь. Хулиганы постарше постоянно издевались над ним из-за рваных штанов, мама с бабушкой Антониеттой отчитывали, папа бил ремнем, пинал и отвешивал подзатыльники, но ничто не могло исправить Винченцо. Поэтому мама, обливаясь слезами, просто чинила его штаны, раз за разом, опять и опять, потому что денег на новые не было.
— Тебе совсем не жалко свою мать! — кричала она сыну в минуты отчаяния, надеясь пробудить у Винченцо совесть, но раскаяние было совершенно чуждо этому мальчишке.
Однако ходить по улице с дырками на заднице мой брат не хотел. Не знаю почему, но он лучше других понимал, что наш район, мощенный серыми и белыми камнями, не знает жалости, особенно к мальчишке в дырявых штанах. Он еще не понял природу этого места, но уже сообразил, что Бог сюда не заглядывает.
Время от времени мама обвиняла папу:
— Это от тебя он узнал, что такое насилие!
— Насилие везде, — отвечал отец, — как грязь.
И становился еще более мрачным, потому что не любил, когда мама возлагала на него ответственность за недостатки детей.
Однажды — Винченцо тогда был во втором классе — мама отвела его к Ядоплюйке, чтобы изгнать зло. Тогда брат отправил в нокаут учителя математики, подставив тому подножку, и его исключили из школы на две недели.
— Это проделки дьявола! — закричала мама, узнав о происшествии.
А так как тетушкам по соседству нравилось думать, что потустороннее постоянно присутствует в их повседневной жизни, все они тут же поверили в правдивость этого заявления. Подобно воронам, сидящим на проводах, они с утра до вечера толпились у дверей нашего дома и пытались обнаружить у Винченцо признаки присутствия демонической силы. Торчащие в разные стороны непослушные вихры и большие круги, залегшие под маленькими глазками, темными и острыми, ошибочно принимались кумушками за однозначные подсказки.
— Здесь нужна ведьма, — заявила бабушка Антониетта, пока мать тискала в руках носовой платок, поднося его то к глазам, то ко рту, а иногда и прикусывая, будто представляя вместо платка того самого рогатого демона.
И мы потащили Винченцо, бившегося, как дикий зверь в клетке, к Ядоплюйке. У ворот брат попытался схватиться за острые выступы створок с такой силой, что они впились ему в ладони.
— Винченцино, — умоляла мама, — это для твоей же пользы. Если ведьма изгонит зло, ты станешь хорошим мальчиком.
Когда наконец появилась старуха в длинном платье и с тугим пучком на голове, Винченцо притих. Ведьма даже ему внушала страх.
— Зайдут только мать и дети, — распорядилась Ядоплюйка, приказав остальным ждать на улице или расходиться по домам. — Тере
[8], мы проведем ритуал и для маленькой девочки. Потому что демон, выйдя из невинного тела и обнаружив поблизости другое, еще более привлекательное, немедленно войдет в него.
Мама испуганно кивнула. Я тоже боялась, но молчала. Ведьма подчинила себе все мои мысли и слова. Я не могла отвести взгляда от ее морщинистых рук, длинного пожелтевшего ногтя на мизинце и ярких, сияющих как лед глаз. Тем временем ведьма приготовила два стакана, в каждом из которых было немного святой воды и пшеничных зерен и несколько соляных камней. Она начала молиться, то и дело крестя стаканы. Затем, после молитвы, отвела нас с Винченцино к двери.
— Теперь сделайте по глотку воды, а все остальное выплесните на улицу, за спину! — приказала она, не сводя с нас внимательного взгляда.
Мама дрожащими руками вытащила кошелек из сумочки, чтобы заплатить ведьме за беспокойство.
— Оставь, Тере, — сказал та, беря маму за плечи, — ты хорошая женщина, и у тебя много проблем. Лучше купи на эти деньги еды детям.
По дороге домой мама только и делала, что плакала. Бабушке Антониетте, которая спросила, что случилось, она не ответила. Винченцо, едва выйдя из дома ведьмы, убежал к своим друзьям на набережную. Я шла рядом с мамой и молчала. Я знала, что она часто плачет в тишине, когда по вечерам работает за ткацким станком или плетет рыболовные сети, чтобы немного подзаработать. Она притворялась, что сморкается, но я все видела, хотя ни о чем не спрашивала. Мама тратила деньги только на нас, чтобы в доме по утрам были свежие яйца, которые мы ели сырыми, кусок конины, когда мы болели, или пармезан, когда нас донимали проблемы с кишечником. Из-за работы за ткацким станком мама слегка горбилась, и кожа у нее на лице стала нездорового пепельного цвета, с редкими, но глубокими морщинами.
Мне очень нравилось слушать мамины рассказы о том времени, когда она была молодой и красивой. Обычно это происходило по вечерам, когда она переодевалась в ночную рубашку и давала отдых ткацкому станку. Папа уходил в море, и мама наконец-то успокаивалась. Она садилась за стол и вместе с бабушкой Антониеттой плела корзины из соломы, оставшейся после обмолота пшеницы.
— Смотри, Мари, — тихо говорила она, — кончик надо просунуть вот сюда.
И мои внимательные детские глаза быстро учились.
— Ты такая молодец, Мари, просто умница. Когда вырастешь, будешь заниматься чем-нибудь действительно важным.
Когда мама с такой уверенностью говорила мне такое, у бабушки Антониетты даже слезы на глазах выступали, но она вытирала их ладонями, прежде чем они успевали стечь по щекам. Только когда бабушка рассказывала о своем муже, моем дедушке Габриэле, она не могла сдержаться, и одна-две слезинки скользили по ее пухлым щекам. Редкие слезы старухи.
Дедушка никогда особенно не симпатизировал моему отцу. Он с первого взгляда понял, что это за тип, и относился к нему с той осмотрительностью, с какой относятся к диким животным: восхищение, с одной стороны, опаска — с другой. Дед Габриэле, портной, часто говорил, что на своем веку встречал множество таких мужчин, как мой отец: «Красивый снаружи, хорошо одетый и ухоженный, но гнилой внутри».
