И вот в один ясный весенний день 2004 года она стояла лицом к лицу с автором. Приветливый, немного сутулый, хотя в молодости наверняка был стройным, высоким и импозантным. Глубокий голос. Вел себя по-отечески, хотя своих детей не имел никогда.
Он жил в красивом старом доме на улице Холавегюр с видом на фьорд. Дом ухоженный, рядом большой гараж, в котором он держал свой красный «мерседес-бенц». Подвал, который он показывал Угле, сдавался обычно рабочим, приезжавшим на короткое время, иногда художникам, желавшим в тишине и покое писать горы. Хрольвюр не сдавал этот подвал кому попало, всех потенциальных квартиросъемщиков он встречал лично, беседовал с ними и иногда отказывал, если человек ему не нравился.
— Значит, ты хочешь обрабатывать рыбу? — спросил он дружелюбно, но очень громко, так что голос его разнесся по всей квартире.
Он внимательно оглядел ее с головы до ног; судя по глазам, в жизни ему много довелось испытать — и радости, и горя.
— Да, поначалу так, — ответила Угла, обращаясь скорее к полу подвального помещения, чем к нему.
— Что? Говори громче, дитя мое, — решительно сказал он.
Она повысила голос:
— Да, поначалу так.
— А твои родители знают об этом? Уж очень ты молода. — Он прищурился, щеки его округлились, казалось, он сейчас улыбнется, но он не улыбнулся.
— Да, конечно. Но все вопросы я решаю сама. — Теперь она говорила отчетливо, движения стали решительными.
— Хорошо. Я люблю людей, которые сами все решают. А кофе ты пьешь? — Его голос стал мягче.
— Да, — соврала она, решив, что обрести привычку, как все люди, пить кофе не составит труда.
Старику она явно понравилась. Она въехала в квартиру в подвале и надолго осталась там. В новое, более просторное жилье она переселилась только полтора года спустя.
Раз в неделю по вечерам они по-дружески сидели за чашечкой кофе. В общем-то, это было необязательно. Но ей казалось, что у нее есть своего рода долг перед ним. Он рассказывал о прошлом, о селедочном промысле, о последней войне, о своих поездках за границу, о конгрессах, в которых он участвовал как писатель.
И у него была цель — извлечь ее из раковины. Открыть глаза на новую жизнь.
О прошлом она с Хрольвюром не говорила. И тем более об Августе. Они беседовали о литературе и музыке. В детстве она училась музыке в Патрексфьордюре. Он просил ее поиграть для него каждый раз, когда она приходила.
И однажды, когда она закончила играть Дебюсси, он сказал:
— Почему бы тебе не повесить объявление, что ты даешь уроки музыки?
— Уроки? Но я же не учитель музыки. — Она смутилась.
— Ты хорошо играешь. Очень хорошо, так будет точнее. И можешь давать уроки для начинающих.
Он верил в нее и готов был ее поддержать. Простое знакомство перешло в настоящую дружбу.
— Можешь пользоваться моим пианино, — продолжил он.
— Я подумаю, — застенчиво ответила Угла.
Однажды, когда у нее было хорошее настроение, она повесила в магазине объявление, листок бумаги формата А4, на котором нацарапала: «Обучаю игре на пианино. Оплата по договоренности». Свой номер телефона и имя она написала внизу листка пять раз и разрезала, чтобы будущий ученик мог оторвать для себя «хвостик». Хрольвюр порадовался, узнав о такой инициативе, хотя никто к ней пока не обратился.
Они разговаривали не только о музыке; Угла призналась, что в школе в Патрексфьордюре и потом в гимназии в Исафьордюре интересовалась театром и как-то даже сама участвовала в самодеятельном спектакле. В этот июньский вечер они с Хрольвюром сидели у окна, пили кофе и хрустели «хворостом». Море было гладким как зеркало, а город сверкал, хотя солнце уже спряталось за горой и освещало лишь вершины на восточной стороне фьорда.
— Ты знаешь, что я руководитель «Актерского содружества»? — спросил он, казалось, нарочито небрежно.
— «Актерского содружества»? Неужели в Сиглуфьордюре есть театр? — Она не могла скрыть удивления.
— Не стоит недооценивать Сиглуфьордюр. Он был и до сих пор остается замечательным городом, хотя людей в нем поубавилось. И конечно, здесь есть театр. — Он улыбнулся.
Она уже привыкла к его немного грустной улыбке, за которой скрывалась настоящая сердечность.
— Это не очень большой театральный коллектив, любители, которые ставят один спектакль в год. Но раз уж я об этом вспомнил, надо будет рассказать про тебя нашему режиссеру.
— Нет-нет, не говори, я ведь не актриса, — сказала она, но поняла, что ответ ее звучит не очень убедительно.
Он, конечно, поговорит с режиссером независимо от того, согласится она или нет.
Так и случилось, и уже осенью она получила роль в одной забавной комедии.
Самым невероятным было то, что, как оказалось, на сцене она забывала обо всем на свете. Будто попадала в другой мир.
Количество зрителей не играло никакой роли. Один, два или пятьдесят — в ярком свете рампы, падавшем на сцену, это было не важно — зрительный зал тонул во мгле. На сцене она больше не была девушкой из Западных фьордов или Сиглуфьордюра. Она погружалась в текст пьесы, и чувства ее героини становились ее собственными. В такие минуты она забывала даже об Августе.
Аплодисменты в конце спектакля давали ее такую жизненную силу, что ей казалось, будто она парит над сценой. После спектакля она обычно какое-то время тихонько где-то сидела, пока к ней не возвращалось ощущение, что она вернулась на землю. И тогда мрак вокруг вновь брал над ней свою власть, как и воспоминания об Августе. Но с каждым выступлением эти ощущения становились все более терпимыми, и каждый раз требовалось немного больше времени, чтобы к ней вернулась печаль.
Театральное искусство, похоже, было той дорогой, по которой она могла выйти из мрака. Знакомство со старым писателем стало для нее источником огромного счастья. Кроме того, она понимала, что сама никогда не обратилась бы в «Актерское содружество».
Тем труднее оказалось для нее сообщить ему, что она собирается переехать. На улице Нордюргата ей предложили арендовать квартиру побольше и гораздо более удобную, причем она сдавалась вместе со всей обстановкой, включая пианино. Это все и решило. Она твердо настроилась переехать, поскольку пришло время устраиваться более основательно. Подвал, каким бы уютным он ни был, не мог служить постоянным жильем. Квартира на Нордюргата тоже не могла стать ее пристанищем на всю жизнь, но все-таки это был шаг в правильном направлении. Большая, вместительная — был даже маленький дворик и сад.
Она по-прежнему оставалась одинокой. В городе были мужчины, которых она находила привлекательными. Но что-то ее сдерживало. Может быть, воспоминания об Августе — по крайней мере, поначалу, — а может быть, потому, что она не решалась связать свою судьбу с Сиглуфьордюром. Не хотела пускать здесь корни, во всяком случае теперь.
