Постояв так несколько минут с зажмуренными веками, я окончательно пришел в себя, по крайней мере, грудь моя перестала гудеть, как колокол, в который молотит со всей дури мое сердце, и красные пятна перед глазами исчезли. Что-то я последнее время становлюсь чрезмерно сентиментальным… Эта неприятная мысль привела меня в чувство окончательно.
Сначала у меня возникла идея растолкать дежурного по станции и спросить у него расписание поездов, садистски наслаждаясь его нежеланием выполнять служебные обязанности в половине третьего утра, но, по здравом размышлении, я отмел этот приятный, но несвоевременный эксперимент все по тем же причинам, по которым не пошел в гостиницу.
Внимательно осмотрев полустанок с небольшого возвышения, я, будто полководец перед сражением, составил тактический план. Планы вообще моя сильная сторона, несмотря на то, что они часто проваливаются. Но это вовсе не из-за их низкого качества! Нет, сэр! Это потому, что в реальной жизни обстоятельства часто вмешиваются даже в такие идеально продуманные планы, как мои. Как говорится, насмеши Зодиака, расскажи о своих планах.
Я, решительно отринув прошлое и всяческие сомнения, спустился с небольшого пригорка и, стараясь не хлюпать ботинками по разбитой дороге, отважно направился к цели.
Романтика: тишина, слегка нарушаемая далеким гулом и шумом ветра, глубокая ночь, полное отсутствие людей (что мне, как городскому жителю, было непривычно), ярко освещенный с края пустой перрон с двумя навесами и расписанием, закрепленным на трубах. А в черноте ночи зловеще горят тусклые красные фары семафоров и бледно-фиолетовые на стрелочных зонах. Их огни сверкают на рельсах, словно городские неоновые вывески, рассекающие кинжалами черноту ночи…
Что-то меня понесло… странно даже. Я вдруг ощутил, что на меня опять наваливается сонливость. Голова как-то потяжелела – опять откат?
Я набрел на переход через запасные пути, выложенный кирпичом, который и вел к перрону. Забравшись на него, я прошел к освещенной части, под которой как раз и висело расписание, закрытое треснутым стеклом.
Внимательно его изучив, я понял, что пассажирский поезд «Фауд-курьер» делает трехминутную остановку в этом захолустье ровно в три часа двадцать семь минут.
Это вселило в меня оптимизм, и я уселся на сырую скамью, пристроив рядом с собой рюкзак, достал оттуда небольшой детекторный приемник и включил тихонько ночное вещание «Джаз-бомб», сразу попав на песню Пинка Вествуда «Малышка на миллион».
Еще я достал пенал с набором для чистки оружия. Я, конечно, не надеялся качественно почистить «Соер», но хотя бы протереть, чтоб не так сильно воняло «пороховым перегаром», я счел возможным.
Прикурив от своей «Заппы» сигарету, я, устроив на коленях тряпку, пенал и пистолет, тихонько подпевал исполнителю в припеве: «Хоть ты сама на миллион, любовь всего дороже».
Мне было максимально хорошо, насколько может быть хорошо человеку, который опять лишился машины, совершил тройное убийство и сидит Хиус знает где в ожидании йети знает чего.
Единственное, что меня смущало, это то, что сон наваливался на меня с новой силой, и я уже буквально начинал с ним бороться, используя свою несгибаемую волю.
Несколько раз, глядя на свои руки, протиравшие оружие, я дергался, открывал глаза и видел те же самые руки с тем же самым стволом. В какой-то момент в голове зазвенело, а в затылке проснулись знакомые иголочки. Я с трудом отложил свое «рукоделие» на скамью и попытался встать, но ноги были какими-то ватными и трясущимися.
– Так-так… – сказал я вслух, скорее, для самоуспокоения, нежели в попытке сформулировать какую-то мысль.
Почему-то шея снизу стала горячей, а ночь передо мной вдруг обрела четкую предметную контурность. Даже если бы в мотеле мне подсыпали в еду или питье какие-то наркотики, они не сработали бы, так как я освободил желудок от лишнего, по крайней мере, это случилось бы раньше и легче…
В затылке гулко нарастала пульсирующая боль. Я оперся руками о край скамьи и, сжав всю свою волю в кулак, вновь попытался подняться. С третьей попытки мне это удалось, когда я схватился левой рукой за край навеса. Радио продолжало тихонько играть, но музыка давно превратилась в какой-то хрипящий шелест, словно приемник потерял волну.
Зодиак великий! Меня всего затрясло, когда я заметил, как из темноты в куполе света на перроне сгущается какой-то сумрак, имеющий очертания человеческой фигуры.
Я болезненно сощурился, пытаясь сфокусировать зрение, одновременно при этом слегка наклонившись, чтобы взять со скамьи пистолет. Этот непростой маневр едва не стоил мне равновесия, и я из последних сил сомкнул пальцы, снова схватившись за край.
Я с трудом поднял правую руку с качающимся из стороны в сторону пистолетом.
– Стой, кто идет! – промямлил я единственную пришедшую в голову фразу.
Это было жутко: фигура была ростом выше двух метров. Она была словно обмотана черной ватой или шерстью, незримо колыхающейся на ветру. Вместо лица был семафор с красным «глазом»… и тут я понял, что это просто голова у фигуры отсутствует, а семафор торчит сзади, за перроном.
Фигура дернулась и сделала шаг вперед, а мою грудь обожгло огнем – кожа горела, будто на меня набросили раскаленную тряпку…
Странный силуэт поднял руку в мою сторону, и она стала удлиняться, а ладонь превратилась в скользкое черное щупальце, извивающееся червем.
Липкий ужас и горящая кожа сбросили с меня сон и тупую слабость. Я смог остановить на несколько секунд пляску ствола и надавил на курок.
Ночь озарилась вспышкой, а кисть руки привычно качнуло назад. Выстрел на долю мгновения сдернул покров темноты, вытянув тени всех предметов, но странная фигура тень не отбросила, наоборот, яркая вспышка разорвала видение на тысячи мелких черных перьев, как если бы я выстрелил в подушку, набитую воронами, но при этом – прозрачную.
Да и звук раздался неприятный, высокий и гортанный, с неким клекотом и хрипом, плавно вплетающимся в тихий шелест приемника, но гораздо его усиливший…
Я потерял счет времени, голова гудела, а в глазах мерцали черные и розовые точки.
Я крепко зажмурился, судорожно вздохнул и потряс головой, продолжая сжимать пистолет и слушая хрипы и свисты то ли из своей черепушки, то ли из «обнаглевшего» приемника. Расстегивая ворот сорочки, я рукой почувствовал жжение. Я скосил глаза и увидел, что бирюзовый диск арта миссис Эгельберд ярко сияет кроваво-красным светом, как давешний семафор, а символ Овна – ярко-белый, будто внутри уместился прожектор. И именно арт жжет мою кожу, уже слегка покрасневшую.
Первым порывом было немедленно сорвать его с шеи, но что-то меня останавливало, то ли какой-то приступ мазохизма, то ли интуиция…
А по краям перрона появились темные пальцы, словно несколько человек пытались залезть на платформу с рельсового пути, но руки они давно не мыли…
В это время шум приемника перешел в высокий, сверлящий уши свист, однако урчащий гул никуда не делся, просто отошел на задний план…
