– Я думаю, что единственная реальность это число… И музыка, приходящая к тому же самому. И то, и другое реально и обладает истинной силой, – сказала Кэл.
– Мои компьютеры согласны с тобой, согласны целиком и полностью, – ответил Гун. – Числа – это все, что они знают. Музыка… Что ж, они способны научиться музыке.
– Очень рад, что вы все рассуждаете в одном примерно ключе. Вы же знаете, что сверхъестественные ужасы – это мой хлеб, и даже с маслом, и эта дребедень «Подполье»…
– Нет! – возмутилась Бонита.
– …и более серьезные вещи, но случается, мне говорят, что никаких сверхъестественных ужасов теперь и вовсе не бывает, что наука уже разгадала (или скоро разгадает) все тайны, что религия – лишь другое название для социального обеспечения и что современные люди уже достаточно образованны и просвещенны, для того чтобы не бояться духов, даже понарошку.
– Не смеши меня, – отозвался Гун. – Науки лишь расширяют область непознанного. И, если бог все же есть, его зовут Тайна.
– Посылайте этих отважных эрудированных скептиков к моему мистеру Эдвардсу, или миссис Уиллис, или хотя бы к их собственным потаенным страхам, которые существуют, как бы кто этого ни отрицал. Или ко мне; лично я расскажу им о Незримой медсестре, которая наводит страх на острое отделение в клинике Святого Луки. А еще было… – он вдруг замялся, покосился на Кэл и закончил: – Впрочем, это слишком длинная история для застольного разговора.
Бониту его слова явно разочаровали. А ее мать воскликнула:
– Но ведь странные вещи бывать! В Лиме. И в этот город тоже. Brujas… Как это по-вашему?.. Ведьмы! – Она радостно поежилась.
Ее брат просветлел лицом, уловив нить разговора, и поднял ладонь, дав понять, что желает вставить одно из своих редких замечаний.
– Hay hechiceria
[11], – горячо заявил он, всем своим видом указывая, что ему очень хочется быть понятым. – Hechiceria ocultado en murallas. – Он слегка пригнулся к столу, глядя при этом вверх. – Murallas muy altas.
Все дружно закивали, как будто поняли его речь.
– Что такое «hechi»? – понизив голос, спросил Франц у Кэл.
– По-моему, это значит «колдовство». «Колдовство прячется в стенах. Очень высоких стенах». – Она зябко передернула плечами.
– Хотелось бы узнать, где именно в стенах, – пробормотал Франц. – Замуровано, как болевой излучатель мистера Эдвардса?
– Меня, знаешь ли, Франц, занимает еще одна мысль, – сказал Гун. – Не ошибся ли ты, когда искал с Короны свое окно? Сам же сказал, что крыши походили на море с берега. И тут сразу приходят на ум трудности, с которыми я сталкивался при определении мест на фотографиях звезд или на спутниковых снимках Земли. С этими проблемами, знаешь ли, сталкивается каждый астроном-любитель, да и профессионал тоже. Ведь любому наблюдателю то и дело попадаются почти неразличимые места.
– Я и сам об этом думал, – сказал Франц. – И обязательно проверю.
Сол откинулся на спинку кресла:
– Послушайте, а ведь это идея! Давайте-ка, не откладывая надолго, устроим пикник на Корона-Хайтс. Гун, мы с тобой возьмем наших дам, им это понравится. Бонни, что скажешь?
– О да! – восторженно откликнулась Бонита.
На этом обсуждение главной темы закончилось.
– Спасибо за вино, – сказала Доротея. – Но все запомнить: запирать дверь на два оборот и закрывать фрамугу, когда уходить.
– Если никто мне не помешает, я просплю двенадцать часов подряд, – объявила Кэл. – Франц, ключ я тебе отдам как-нибудь в другой раз.
Сол взглянул на нее.
Франц улыбнулся и спросил Фернандо, как тот смотрит на то, чтобы сыграть в шахматы вечером. Перуанец с улыбкой согласился.
Когда они расплачивались, Бела Славик, как всегда обливавшийся по́том, возник из кухни, чтобы выдать сдачу, а Роза крутилась вокруг и придерживала дверь перед выходившими.
Когда они собрались в кучку на тротуаре около ресторана, Сол обратился к Францу и Кэл:
– Давайте-ка заглянем ко мне, Гун, и ты, Франц, тоже, перед тем как сядешь за шахматы. Мне хотелось бы все же рассказать эту историю.
Франц кивнул, а Кэл сказала:
– Нет, это без меня. Я немедленно отправляюсь спать.
Сол понимающе кивнул.
– Вы будете рассказывать о Незримой медсестре, – обвиняющим тоном сказала Бонита. – Я тоже хочу послушать.
– Уже пора в кровать, – одернула ее мать, впрочем, не очень настойчиво и энергично. – Ты сама видеть: Кэл идти спать.
– А мне-то что? – огрызнулась Бонита, придвинулась к Солу, полностью игнорируя всякие «личные пространства», и заныла: – Ну, пожалуйста, пожалуйста!
Сол вдруг крепко прижал ее к себе и с громким фырканьем дунул в шею. Девочка громко и радостно взвизгнула. Франц почти непроизвольно взглянул на Гуна и увидел, что тот поморщился было, но мгновенно овладел собой и лишь стиснул зубы. Доротея улыбнулась почти так же радостно, как дочь, словно это ей фыркнули в шею. Фернандо чуть заметно нахмурился и приосанился почти по-военному.
Но тут Сол отодвинул девочку от себя и деловито сказал:
– Видишь ли, Бонни, я хочу рассказать Францу другую историю – очень скучную и вряд ли интересную кому-нибудь, кроме писателя. И она вовсе не о Незримой медсестре. Я упомянул о ней лишь потому, что к слову пришлось.
– Я вам не верю, – заявила Бонита, глядя ему прямо в глаза.
– Что ж, ты права, – резко сказал он, выпустил девочку и отступил на шаг. – Это действительно история о Незримой медсестре, терроризировавшей отделение принудительного лечения в больнице Святого Луки, и причина, по которой я не стал рассказывать ее за столом, не в том, что она слишком длинная (она как раз довольно короткая), а в том, что она слишком страшная. Но ты сама напросилась, да и все эти добрые люди тоже. Раз так, придвигайтесь поближе.
«Вот сейчас, стоя на темной улице, при свете кривобокой луны, падающем на сверкающие глаза, желтоватое лицо и длинные темные волосы, заплетенные в косички на эльфийский манер, он очень похож на цыгана», – подумал Франц.
– Ее звали Уортли, – начал Сол, понизив голос. – Ольга Уортли, дипломированная медицинская сестра. Это не настоящее ее имя (делом, как-никак, занялась полиция, и до сих пор ее ищет), но похоже на настоящее. Итак, Ольга Уортли возглавляла вечернюю смену (с четырех до полуночи) в «строгом» отделении больницы Святого Луки. И никаких ужасов там не водилось. Откровенно говоря, ее смена была самой тихой и, можно сказать, идиллической из всех, потому что она никогда не жалела снотворного и не сталкивалась с такими неприятностями, как бродящие по ночам пациенты, а вот дневной смене порой трудно было разбудить их к ланчу, не говоря уже о завтраке.
