В каморке на крыше его фонарик высветил из тьмы лоснящиеся провода, горбатую глыбу электромотора и бесстрастно замершие короткие железные руки многочисленных реле, которые грубо разбудят и заставят с громкими щелчками и жужжанием перескакивать с места на место, как только кто-нибудь внизу нажмет на кнопку. Зеленый карлик и паук.
Снаружи резвился ночной ветер. Ворвавшись в шахту, он приостанавливался, сбрасывая вниз (по инерции) по горсточке мелкий гравий. Франц прикинул: тихий шорох с глухими жестяными обертонами доносился снизу почти через три секунды после каждого порыва. Да, так оно и должно быть: около восьмидесяти футов. Было также приятно думать о том, что он бодрствует и имеет совершенно ясную голову, в то время как большинство еще спит крепким сном.
Он вскинул голову и посмотрел на звезды, усеивающие темный купол ночи, словно крошечные серебряные гвозди. Для Сан-Франциско, где обычны туманы, дымка и смог, приходящий из Окленда и Сан-Хосе, ночь была просто идеальной для того, чтобы разглядывать небо. Горбатая луна зашла. Франц с любовью изучал выдуманное им сверхскопление очень ярких звезд, которому он дал название Щит: шестиугольник, охватывающий небо, вершинами которого являлись Капелла на севере, яркий Поллукс (рядом с ним Кастор, а в последние годы еще и Сатурн), маленькую собачью звезду Процион, Сириус (самый яркий из всех), голубоватый Ригель в Орионе и (снова поворачивая к северу) красно-золотой Альдебаран. Достав бинокль, он задержался взглядом на золотом рое Гиад вокруг Альдебарана и перешел к находящемуся уже снаружи Щита, у самого края, крошечному голубовато-белому ковшику Плеяд.
Вечные, неизменные звезды соответствовали утреннему строю его размышлений и укрепляли его. Он снова посмотрел на склонившийся Орион, затем перевел взгляд на вспыхивающую красным телебашню. Под ним лежал Корона-Хайтс, казавшийся черным горбом среди городских огней.
К нему пришло воспоминание (кристально ясное, как все воспоминания, приходившие в эти дни в первый час после пробуждения) о том, как, впервые увидев ночью телебашню, он вспомнил строчку из рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы», где герой рассматривал другой зловещий холм (Федерал-Хилл в Провиденсе) и видел, как, «придавая ночному пейзажу гротескный вид, вспыхивал красный маяк Индустриального треста». Когда он впервые увидел башню, то подумал, что она хуже, чем гротеск, но теперь (как странно) она оказывала на него почти такое же успокаивающее действие, как звездный Орион.
«Скиталец тьмы!» – произнес он про себя и беззвучно рассмеялся. Вчера он сам пережил наяву часть рассказа, который можно было бы назвать «Соглядатай с вершины». Чудеса, да и только.
Перед тем как вернуться к себе, он наскоро осмотрел темные прямоугольники и узкие пирамиды небоскребов центра города, которые так ужасали старину Тибо; на верхушках высочайших из них горели свои собственные красные огни.
В комнате Франц приготовил еще кофе, на сей раз воспользовавшись плиткой, положил туда сахара и добавил молока из пакетика. Затем он устроился в постели, решив использовать свою утреннюю свежесть мыслей, чтобы разобраться с вопросами, которые накануне остались совсем неясными. Невзрачная книжка Тибо и потертая тетрадка-дневник цвета чайной розы уже превратились в голову пестрой Любовницы Ученого, лежащей рядом с ним у стены. К ним он добавил толстые черные прямоугольники «Изгоя» Лавкрафта и «Собрание рассказов о призраках» Монтегю Родса Джеймса, а также несколько пожелтевших старых экземпляров «Weird Tales» (какие-то пуритане сорвали с них аляповатые обложки), содержащих рассказы Кларка Эштона Смита, переложив на пол, чтобы освободить место, несколько ярких журналов и разноцветных салфеток.
«Ты выцветаешь, дорогая, – бодро обратился он к ней в мыслях, – выбираешь все более скромные цвета. Подбираешь погребальный убор?»
Потом он некоторое время неторопливо и вдумчиво читал «Мегалополисомантию». Видит Бог, этот старикан умел «зажигать» в очень даже научном стиле. Вот хотя бы:
Какой ни возьми конкретный период истории, всегда существовала парочка чудовищных городов (например, Вавилон, Ур-Лхасса, Ниневия, Сиракузы, Рим, Самарканд, Теночтитлан, Пекин), но мы живем в эпоху мегаполисов (или некрополисов), когда такие злокачественные опухоли не просто сделались многочисленными, но угрожают слиться воедино и окутать мир несокрушимым городским веществом. Необходим Черный Пифагор, который уловил бы зловещие лэ наших чудовищных городов и их гнусные визгливые песнопения, подобно тому как Белый Пифагор два с половиной тысячелетия назад выследил мир небесных сфер и их хрустальные симфонии.
Или, подлив своего собственного оккультизма:
Поскольку мы, современные горожане, уже обитаем в гробницах, уже приучены, в некотором роде, к смерти, то возникает возможность бесконечного продления этой жизни-в-смерти. Тем не менее, такое существование, хотя и вполне досягаемо, было бы чрезвычайно болезненным и угнетенным, лишенным жизненной силы или даже мысли, на деле являло бы собой всего лишь параментацию, в которой нашими спутниками оказались бы в основном параментальные существа азоического происхождения, куда более злобные, чем пауки или хорьки.
«И что же может означать эта самая “параментация”? – задумался Франц. – Транс? Опиумные миражи? Мгла, где корчатся фантомы, порожденные сенсорной депривацией? Или что-то решительно другое?»
Или вот еще:
Электромефитическое городское вещество, о котором я говорю, обладает потенциалом для достижения огромных эффектов в отдаленных временах и местах, даже в далеком будущем и на других сферах, но о манипуляциях, необходимых для их производства и контроля, я не собираюсь говорить на этих страницах.
Все эти мудрости можно было оценить изрядно затертым, но энергичным современным междометием «вау».
Франц поднял одну из старых книжек, края страниц которой крошились, чуть не поддался искушению прочитать изумительную фантазию Смита «Город поющего пламени», в которой движутся и сражаются друг с другом огромные мегаполисы, но решительно отложил ее в сторону и взял в руки дневник.
На Смита (не было никакого сомнения, что дневник принадлежал ему) общение с де Кастри (который наверняка был тем самым собеседником) определенно произвело очень сильное впечатление, ощущавшееся даже через пятьдесят лет. Он явно читал «Мегаполисомантию». Францу пришло в голову, что этот экземпляр, скорее всего, принадлежал Смиту. Вот типичная выдержка из дневника:
Родс, 607. Сегодня три часа с разъяренным Тибальтом. Все, что удалось уловить: половину времени бранил своих беглых последователей, другую половину презрительно подкидывал мне обрывки параестественной истины. (Но какие обрывки! Кое-что о значении диагональных улиц!) Этот старый черт видит города и их невидимые болезни, словно новый Пастер, но в области мертво-живого.
Он говорит, что опубликованная книга – детский сад, а вот новое (суть, причины и что делать) он держит только в уме и в Великом шифре, о котором он то и дело упоминает, но так ничего и не говорит прямо. Он иногда называет его (шифр) своим Пятидесятикнижием, – конечно, если я прав и это он и есть. Но почему пятидесяти?
