– Знаете, я буквально очарован этой связью с Египтом, – добавил Байерс, наливая себе еще бренди. – Мне невольно представляется, как Ньярлатхотеп Лавкрафта приехал из Египта, чтобы читать псевдонаучные лекции, предвещающие крах мира.
Имя Лавкрафта напомнило Францу об одном из его предположений, и он перебил собеседника:
– Скажите, а не было ли у Лавкрафта в его деятельности по литературной обработке какого-то клиента, чье имя можно было бы связать с Тибо де Кастри?
Байерс широко раскрыл глаза:
– Конечно, был. Адольф де Кастро.
– Очень похоже, вам не кажется?..
– Что это был один и тот же человек? – Байерс улыбнулся. – Я рассматривал такую возможность, мой дорогой Франц, и у меня есть кое-какие соображения по этому поводу. Лавкрафт называл Адольфа де Кастро по-разному («любезным шарлатаном» и «елейным старым лицемером», ведь он заплатил Лавкрафту за полную переработку своих текстов менее одной десятой того, что сам получил за свои рассказы), но нет, – он вздохнул, скрывая улыбку, – нет. Де Кастро все еще был жив, докучал Лавкрафту и навещал его в Провиденсе уже после смерти де Кастри.
Но вернемся к де Кастри. Мы не знаем, сопровождала ли его молодая полячка-любовница и была ли она той таинственной дамой в вуали, которая, по некоторым сведениям, появилась в Сан-Франциско одновременно с ним. Рикер считал, что да. Клаас был склонен сомневаться в этом. По мнению Рикера, де Кастри состоял с полячкой в романтических отношениях. Он представлял ее блестящей пианисткой (Но ведь это расхожее мнение о большинстве поляков, не так ли? И сложилось это мнение благодаря Шопену), которая полностью отказалась от этого таланта, чтобы посвятить свои удивительные способности к языкам, виртуозные секретарские навыки и все утехи, на которые было способно ее молодое сильное тело, на благо еще более молодого гения, которого она обожала даже более преданно, чем его отца-авантюриста.
– И как же ее звали? – спросил Франц.
– Этого мне так и не удалось узнать, – ответил Байерс. – Либо Клаас и Рикер забыли ее имя, либо, что вероятнее, старик скрыл его от них, как и многое другое. Кроме того, в одной только фразе «молодая полячка, любовница его отца» есть нечто пьянящее (что может быть экзотичнее или заманчивее?), приводящее на ум клавесины, пену кружев, шампанское и пистолеты! Ибо, как считал Рикер, под маской невозмутимости и учености она кипела темпераментом, была чрезвычайно вспыльчива, и ее в состоянии ярости не просто трясло, а чуть не разрывало, как начиненную порохом тряпичную куклу. Феллахи боялись ее, считали ведьмой. И вуаль она начала носить, по мнению Рикера, именно в те годы, что провела в Египте.
Однако же она бывала и невероятно соблазнительной, воплощением континентальной женственности, и посвящала де Кастри в самые сладострастные эротические практики, заодно значительно углубляя и расширяя его познания в культуре и искусстве.
Как бы там ни было, к тому времени, когда де Кастри прибыл в Город у Золотых ворот, он был наделен изрядной толикой темного, сатанинского очарования. Осмелюсь предположить, что он был немного похож на сатаниста Антона Лавея (вы слышали, что тот некоторое время держал более или менее прирученного льва?), с тем, правда, отличием, что совсем не имел обычной для подобных персон тяги к публичности. Он, скорее, искал элиту блестящих свободных людей, наделенных самым необузданным жизнелюбием, и вовсе не будет плохо, если у них окажутся деньги.
И он их, конечно, нашел! Прометеанца (и дионисийца) Джека Лондона. Джорджа Стерлинга, поэта-фантаста, кумира романтиков, любимца богачей из Богемского клуба. Их друга, блестящего адвоката Эрла Роджерса, который позднее защищал Кларенса Дэрроу и спас его карьеру. Амброза Бирса, озлобленного, превратившегося в старого орла человека, прославившегося «Словарем сатаны» и несравненно краткими рассказами ужасов. Поэтессу Нору Мэй Френч. Горную львицу среди женщин, Шармейн Лондон. Недалеко отстоящую от нее Гертруду Атертон. И это лишь самые заметные представители этого круга.
И, конечно же, они с восторгом набросились на де Кастри. Он представлял собой как раз тот тип курьезов рода человеческого, который нравился им всем (и особенно Джеку Лондону). Таинственное космополитическое прошлое, анекдоты в духе Мюнхгаузена, странные и тревожащие научные теории, сильный антииндустриальный и, мы бы сказали, антиобществоустроительный уклон, апокалиптический настрой, нотка обреченности, намеки на темные силы – все это у него имелось! Довольно долго он был их любимцем, их почитаемым гуру на «пути левой руки», чуть ли не (я полагаю, он сам думал, что в полной мере) их новым богом. Они даже скупили часть тиража его новой книги и сидели неподвижно (и пили), пока он читал отрывки из нее. Патентованные эгоисты, такие как Бирс, терпели его, а Лондон на некоторое время уступил ему центральное место (он мог себе это позволить). И все они были вполне готовы согласиться (теоретически) с его мечтой об утопии, в которой строительство мегаполисов запрещалось, а имеющиеся были бы разрушены или каким-то образом приручены, сфера параментального приносила бы ощутимую пользу, имелась бы аристократическая элита, а он был бы главным духом превыше всех.
И, конечно же, дамы, в большинстве своем, прошли через романтическое увлечение им, и некоторые, как я понимаю, желали оказаться в его постели и не стеснялись проявлять инициативу по этой части (вы же помните, это были яркие раскрепощенные женщины своего времени), и все же нет никаких доказательств того, что у него был роман с кем-либо из них. Даже наоборот. Скорее всего, когда страсти начинали закипать, он говорил нечто вроде: «Моя дорогая, поистине, я больше всего на свете желал бы оказаться с вами, но я должен сказать, что у меня имеется чрезвычайно ревнивая и совершенно необузданная любовница, которая, если узнает, что у нас хотя бы намечается роман, перережет мне горло в постели или заколет меня ножом в ванной (знаете, Франц, он ведь имел некоторое внешнее сходство с Маратом, которое с годами все усиливалось) и не преминет плеснуть кислотой на ваши прелестные щеки и губы, моя дорогая, или воткнет шляпную булавку в эти очаровательные глаза. Она настоящая тигрица, к тому же сверх всякой меры освоившая жуткую сторону жизни».
Мне рассказывали, что он действительно создавал для них это (воображаемое?) существо, и порой становилось неясно, о реальной ли женщине идет речь, или о богине, или о некой метафорической сущности. Он говорил: «Она – безжалостный ночной зверь, но при этом обладает мудростью, восходящей к Египту и даже глубже; и для меня она совершенно бесценна. Она, видите ли, шпионит для меня за зданиями, ведет разведку столичных мегаструктур. Она знает их секреты и тайные слабости, их тяжелые ритмы и мрачные песни. И сама она такая же тайна, как и их тени. Она моя Царица Ночи, Мадонна Тьмы».
Стоило Байерсу продекламировать заключительные слова де Кастри, как Франц припомнил, что Мадонна Тьмы – одна из Матерей Скорби де Куинси, третья, младшая из сестер, которая всегда ходила под вуалью из черного крепа. Знал ли об этом де Кастри? И была ли его Царица Ночи такой же, как у Моцарта? Всевластной, если не считать не повиновавшихся ей волшебной флейты и колокольчиков Папагено? Но Байерс продолжал:
