– Ах, это скучно, – зевнула княжна, – займемся лучше чем-нибудь веселым.
И она забарабанила пальчиками по его животу, лукаво поглядывая на него сверху вниз.
– Давай еще, – сказала она. – Хочу еще!
– Нет, – отвечал он, не глядя на нее. – Я устал.
Она нахмурилась: ты врешь! Ты никогда не устаешь! Ты отличный любовник, ты знаешь, как доставить радость женщине. Как тебе это удается? Это какое-то особенное искусство любви? Я слышала, у китайских даосов есть тайная техника внутренних покоев…
Он хотел было ответить, что если мужчина к его годам не научился доставлять женщине радость, то он и не мужчина никакой, так что внутренние покои тут вовсе ни при чем, но передумал.
Княжна наклонилась над ним и смотрела на него в упор, как бы пытаясь взглядом вырвать какую-то давнюю тайну его сердца.
– Я не ошиблась в тебе, – сказала она. – Ты очень нравишься мне. Ты красив, силен, твои ласки доставляют мне подлинный восторг. Но в тебе есть что-то такое, что тревожит меня. Почему?
Загорский молча смотрел вверх, прямо в каменный закопченный потолок. Электричества в замке не было, и факелы быстро превращали здешние богатые залы в темные пещеры. Не была исключением и спальня. Несмотря на все ее богатство и роскошь, потолок тут был черен, как врата преисподней. Черен, как мысли его хозяйки, черен, как ее извращенные, бесчеловечные чувства – так, наверное, подумал бы Загорский, если бы ему было хоть какое-то дело до Даримы.
Во время любовных ласк, во время обеденных пиршеств, во время верховых прогулок вместе с княжной он думал вовсе не о ней, он думал лишь о том, как сбежать из замка. Разумеется, одному сделать это было бы гораздо проще. Но хитроумная Дарима не выпускала из замка ни Ганцзалина, ни Цзяньяна-гоче. Почти все время их держали в запертой комнате под присмотром нескольких вооруженных слуг.
– Чего же ты хочешь? – спрашивал Нестор Васильевич у княжны. – Ты же понимаешь, что я не буду жить у тебя вечно.
Она смеялась, недобро посверкивая глазами.
– Мне и не нужно вечно. Ты будешь жить тут до тех пор, пока не надоешь мне.
Он молчал некоторое время, потом качал головой.
– Ты спрашиваешь, почему тебе тревожно? Ответ простой. Ты не любишь меня, ты удерживаешь меня силой. Если бы ты полюбила меня и если бы я полюбил тебя, насилие не стояло бы между нами.
Дарима отвечала, что не понимает, что такое любовь – ну, разве что речь идет о соитии. Но ведь тут и не нужно никакой особенной любви, достаточно лишь желания. Нет, говорил Загорский, она знает, что такое любовь. Она, может быть, не любила сама, но она видела по-настоящему любящего человека.
– О ком ты? – говорила она, пожимая плечами.
Он о Ринпуне Джигме. О Джигме, который любит ее, несмотря на то, что она хотела его убить. О Джигме, который будет рядом с ней до последнего вдоха. О Джигме, который отдаст за нее жизнь.
– Конечно, отдаст, – говорила она. – И любой из тех, кто вокруг меня, отдаст за меня жизнь. Мне достаточно лишь приказать, и жизнь человека заберут, не спрашивая его согласия.
Загорский хмурился: непонятно, откуда в такой красивой женщине такое бессердечие. Она умна, прекрасна, знатна, богата – в ней есть все, чтобы вызывать любовь и отвечать на любовь любовью.
– Ты ошибаешься, – говорила она, – потому что ты мужчина. И у тебя мужской взгляд. Ты полагаешь, что женщины самой природой предназначены для добра и любви. Но это не так. Взгляни на женщину не как на самку, а как на человека. Если человек-мужчина проявляет грубость, жестокость, бессердечие, почему же человек-женщина не может его проявить? Ваши женщины – что китайские, что европейские – воспитаны, как домашние клуши. Только в последние десятилетия появились суфражистки, которые пытаются робко потребовать того, что и так принадлежит им по праву. Они мечтают о том, что мы, тибетские женщины, давно уже получили. У нас – подлинное равноправие, которое проявляется не только в быту и семье, но и во взгляде на мир. Проще говоря, это значит, что женщина может вытворять все те же мерзости, что и мужчина, и никто ее за это не осудит.
Он спрашивал ее, почему же из равноправия с мужчинами желает она брать только вещи дурные и темные.
– Потому что тьма – моя вера, – отвечала она. – Христиане веруют в ангелов и Бога, которых они никогда не видели и никогда не увидят. Я же каждый день и каждый час живу в окружении демонов, которых знаю и которых вижу. Демоны явлены нам в каждом движении природы, в каждом побуждении человека. И если хочешь быть на вершине, учись жить в согласии со своей природой. Это знают даже ламы-наставники, потому что Будда не даст им защиты под этими сине-багровыми небесами, он не насытит их посреди голой пустыни, он не укроет их от песчаной бури и от ледяного ветра в пути. Когда ты шел через перевалы, наверняка ты видел тысячи трупов людей и животных. Их смерть была жалкой, и никто не вспомнит об их существовании. Они надеялись на Будду и забыли о своих предках, от которых пытались отречься в пользу чужого не бога даже, но лишь человека, которому приписывают особенные свойства, и который умер, поев несвежей еды. Тибет – это не обычный подлунный мир, в котором живут прочие народы, Тибет и есть ад, только расположен он на тысячи метров выше уровня моря. И свет здесь не рассеет тьму, как бодхисаттва не одолеет Ма́ру
[42].
– Ну, ты не Ма́ра, а я не бодхисаттва, – говорил Нестор Васильевич.
– Как знать, – смеялась она, – как знать.
Дни шли за днями, недели за неделями, а Загорский и его спутники продолжали оставаться пленниками темной владычицы. И любовная связь между Даримой и ее гостем не улучшала ситуации, а делала ее еще более странной, дикой и угнетающей. Нестор Васильевич видел на своем веку немало женщин – в том числе и вздорных, злых, эгоистичных, мстительных. Но впервые в жизни он видел женщину, для которой любовь не значила ровным счетом ничего. И даже слияние их тел, казалось, не делало их ближе, а лишь отдаляло друг от друга. Любовь, которая разобщает – в этом действительно было что-то демоническое, жуткое. Но выхода из положения Загорский не видел, как ни искал. Пожалуй, если бы Ганцзалину и Цзяньяну-гоче удалось вырваться из своей темницы, а потом и покинуть замок, Загорский бы как-нибудь сумел за ними последовать. Однако сложность в том и состояла, что сбежать – во всяком случае, пока, – не представлялось возможным.
Но как-то раз случилось неожиданное происшествие. Когда Загорский шел по слабо освещенным коридорам в обеденный зал, он вдруг заметил тень, которая быстро и бесшумно преследовала его, перебегая от одной стены к другой. Загорский свернул за угол и затаился. Спустя пару секунд из темноты на него выскочил какой-то человек. Нестор Васильевич прижал его к стене, правой рукой надавил на горло. Ближайший факел был далеко и давал мало света, так что лицо преследователя скрывалось во мраке.
