Ночь Ганцзалин проспал беспокойно: ему снилось, что он – французский авиатор Луи́ Блерио́, которого враги хотят сбросить с аэроплана вниз на высоте тысячи саженей, поскольку на самом деле он не авиатор, а просто балласт.
– Атандэ́! – кричал Ганцзалин, от страха припомнив все французские слова, которые когда-то слышал. – Я есть великий Блерио, не сметь бросать меня на землю, я вам еще пригожусь!
Однако враги все сталкивали и сталкивали его с аэроплана, а он все падал и падал и никак не мог проснуться.
Загорский разбудил его затемно, солнце еще не поднималось.
– Ты во сне кричал, – сказал Нестор Васильевич, – тебе кошмар привиделся?
– Да, – пробурчал Ганцзалин, – приснилось, что я француз.
Они вышли на улицу. Возле их подъезда уже стоял крытый «Фиат Зеро» 1912 года, выкрашенный в немаркий коричневый цвет.
Ганцзалин раскритиковал масть автомобиля, но Загорский возразил, что масть эта вполне приличная, у художников она зовется «медведь-шатун ранней весной». И вообще, по его словам, «фиат» – недурная машина, так что поедут они с комфортом.
– Поедем, – согласился мрачный Ганцзалин, – если только колесо не лопнет от какого-нибудь гвоздя на дороге.
Загорский отвечал, что у них на такой случай есть запасное колесо. Его помощник заметил, что на такой случай на русских дорогах есть запасные гвозди. Нестор Васильевич упрекнул китайца в пессимизме, а тот отвечал, что господин сам читал ему из Гоголя про две вечные российские беды – дороги и дураков.
– Так вот сейчас, – сказал Ганцзалин торжественно, – найдет коса на камень, а одна беда – на другую.
– Что ты имеешь в виду? – нахмурился Загорский.
– Имею в виду, что дороги найдут своих дураков, – отвечал китаец многозначительно.
Нестор Васильевич только плечами пожал и упрекнул помощника за то, что тот не любит приключений. Ганцзалин на это отвечал, что последнее их приключение закончилось тем, что Загорского убили. Таким образом, хозяин прав – приключений он не любит.
Шурша шинами, словно ангел крыльями, их «фиат» промчался по влажной утренней мостовой и, покинув город, менее чем через полчаса выехал на шоссе. Машина катилась легко, мотор гудел ровно, неприятностей ничто не предвещало.
– До Тобольска мы едем древним Сибирским трактом, – сообщил Загорский. – Еще недавно по нему пешком отправлялись в ссылку осужденные.
– Далековато идти пешком, – проворчал Ганцзалин, сонно таращась в горизонт, где разгорался бледно-желтый подмосковный рассвет.
– Это же каторжники, торопиться им было некуда, – отвечал Нестор Васильевич, явно наслаждаясь быстрой ездой. Ветер шумел в ушах, мимо проносились серо-желтые осенние поля и редкие рощицы, под шинами шуршал гудрон.
– С какой скоростью едем? – полюбопытствовал Ганцзалин.
– Полагаю, верст пятьдесят примерно в час, – отвечал хозяин. – Точнее сказать трудно, спидометра тут нет. Все же прогресс – великое дело. Когда-то путешествие из Петербурга в Москву занимало больше недели, сейчас легко можно уложиться в пару дней. Если, конечно, дорога будет хорошей.
Замечание относительно дороги оказалось не праздным. Довольно скоро качество ее явно ухудшилось, стали попадаться выбоины и рытвины, так что скорость пришлось сбросить. Теперь они ехали не быстрее тридцати верст в час.
– И все равно это лучше, чем лошадью, – сказал Загорский. – Я рассчитываю к вечеру добраться до Мурома, он в трехстах верстах от Москвы.
– Поездом было бы быстрее, – проворчал Ганцзалин.
– Разумеется, вот только ты все время забываешь, что страна воюет, причем воюет сама с собой, – Нестор Васильевич ловко выкрутил руль, объезжая особенно внушительную яму, полную серой осенней воды, и продолжал. – Что это значит? Это значит, что в нужном нам направлении ходят только военные и грузовые поезда. Чтобы передвигаться на них, нужно особое разрешение. Кроме того, дороги частично разрушены, можно застрять в поезде надолго. Нет, Тухачевский был прав, на машине проще всего. Во всяком случае, здесь мы ни от кого не зависим.
Ганцзалин молча кивнул. Некоторое время они ехали молча, полосатые верстовые столбы вдоль дороги неторопливо катились мимо и исчезали за спиной. Внезапно лицо помощника потемнело от какой-то странной мысли. Некоторое время он крепился, искоса поглядывая на хозяина, потом наконец не выдержал:
– А паек? Мы ведь уехали из Москвы – где мы отоварим карточки?
Загорский небрежно кивнул на заднее сиденье. Там лежали два объемных мешка.
– Особый красноармейский паек от командарма, – сказал он. – Хлеб, соль, сахар, сушеный горох. Кроме того, семь с половиной фунтов рыбы тебе, и семь с половиной фунтов мяса – мне.
Лицо Ганцзалина просветлело было, но тут же снова омрачилось.
– Мясо, – сказал он, – и рыба. Сейчас еще тепло, они же испортятся в дороге.
– Я тоже так подумал, – беспечно отвечал Загорский, – и потому попросил не сырого мяса, а вяленого.
Ганцзалин только ухмыльнулся и заметил, что его превосходительство умеет жить.
– В противном случае я бы давно умер, – сказал Загорский. – Точнее говоря, так бы и не воскрес.
Как и рассчитывал Нестор Васильевич, до Мурома они добрались к вечеру.
– Один из древнейших русских городов, – сообщил Загорский, когда авто их загромыхало по муромским колдобинам, – и, согласно былинам, резиденция богатыря Ильи Муромца. Слышал, конечно, про такого? «Как из славного из города из Мурома, из того ли из села да Карачарова выезжал удалый добрый молодец…»
– Куда он выезжал? – перебил его Ганцзалин.
– А тебе какая разница? – удивился хозяин. – Ну, предположим, прогуляться выехал…
Но китаец не унимался.
– Сколько лет? – сурово вопрошал он.
– Кому – богатырю или городу?
– Обоим.
Когда Нестор Васильевич сказал, что городу уже больше тысячи лет, помощник лишь снисходительно улыбнулся. Подумаешь, тысяча лет, какая же это древность? Вот в Китае города действительно древние. Нанки́ну – две с половиной тысячи лет, Сиа́ню – больше трех тысяч, Лоя́ну – четыре тысячи…
– Ладно, ладно, – сказал Загорский, подняв ладони, – сдаюсь. Будем считать Муром молодым городом. Но уж против русских богатырей ты ведь возражать не станешь?
– А что он сделал, ваш богатырь, какие подвиги совершил? – Ганцзалин не мог забыть о предстоящем полете и потому находился в дурном расположении духа.
Нестор Васильевич задумался. В самом деле, какие? Ну, во-первых, встал с печи после того, как лежал на ней тридцать лет и три года. Ганцзалин поглядел на хозяина с удивлением: это подвиг?
– Для русского человека – подвиг, – решительно сказал Загорский.
