– Будь другом, Бекболот, пригляди за бойцами. А мы с товарищем Зариповой проведем небольшую рекогносцировочку в окрестностях.
Исаков скрипнул зубами, но ничего не возразил, повернул коня и поехал назад. Неспокойно было его сердце. И совершенно напрасно, потому что вечер был теплый и упоительно прекрасный, а Матвейчук на самом деле понравился Нуруддин.
– Ты смелый, – сказала она, касаясь его щеки, – лихой и в то же время добрый парень…
Матвейчук улыбнулся ей слегка польщенно, перехватил ее руку, поцеловал пальцы.
Ничего нет удивительного, что вечерняя рекогносцировочка несколько затянулась, а закончилась в командирской палатке Матвейчука. Что уж там у них происходило дальше, Исаков не знал, хотя догадаться было нетрудно. Хотелось, конечно, думать, что был там стратегический разговор о том, как извести с родной туркестанской земли зловредных басмачей, но комиссар был стреляный воробей и понимал, что про басмачей там вряд ли поминали в эту темную и нежную, рассыпавшуюся по всему небу звездами ночь.
В самый темный час, когда все спит крепким предутренним сном, Нуруддин вдруг подняла голову и засобиралась. Матвейчук изумленно поднял чубатую свою голову от кошмы.
– Ты куда? – спросил и сильной рукой притянул ее к себе. – Куда ты?
Она чмокнула его в щеку, вывернулась, как змея, и уже натягивала на себя штаны. Ей нужно уходить, дело срочное, дело не ждет.
– Да какое дело? – не понимал он. – Какое может быть дело посреди ночи?
Секретное, даже сверхсекретное, разве он не помнит, она же ему говорила. Да, что-то про какой-то… нет, не помнит. Ну и хорошо, что не помнит, так оно и лучше. Тут наконец Матвейчук проснулся окончательно и сел.
– Постой, – сказал, – я ведь обязан тебя сначала доставить к товарищу Ярмухамедову.
Она замерла на миг. Зачем это еще, спросила подозрительно. Он только руками развел: ну, как зачем, ну, порядок такой, ты ведь сама комиссар, из особого отдела к тому же, должна понимать. Пока товарищ Ярмухамедов, а с ним и товарищ Маликов решения не примут, никуда она со своими бойцами не поедет.
Вот как? Он что же, проверять ее будет, этот Ярмухамедов? Ну, почему сразу проверять… Но, если положено, то и проверят, конечно. Да что она, в самом деле, ей же бояться нечего?! Куда поскачет посреди ночи?
– Мне нечего бояться, – сказала она, – однако ехать надо прямо сейчас. Я прошу тебя, Степан, отпусти меня и моих людей.
Он понурил голову, вздохнул. Ну как же она не понимает, это ведь приказ. Он для нее что хочешь, он звезду с неба достанет, как только развиднеется немного, но приказ нарушить – это ни-ни и ни в коем разе.
Она села рядом с ним, посмотрела на него своими странными, завораживающими глазами, которые поблескивали даже в темноте палатки.
– Как жалко, – сказала она с горечью, – как все-таки жалко.
Он не понял – что жалко? А она объяснять не стала, потому что что же тут объяснять…
Товарищ Исаков в эту ночь отпустил бойцов поспать, сам встал в дозор. Неспокойно было у него на сердце, лежала на нем огромная холодная змея – гадюка или даже гюрза. Не к добру, думал он, ох, не к добру явился этот странный отряд под водительством женщины. Комиссарша Зарипова – да где это видано? То есть, конечно, в центральной России – пожалуйста вам, и Клара Цеткин, и Роза Люксембург, и даже какая-нибудь, не к ночи будь помянута, Лариса Рейснер. Но здесь, в сердце Туркестана, что делает женщина-комиссар? Неужто нельзя было мужчину подобрать для тайной миссии… Темное, очень темное и неприятное дело.
Вот поэтому и не спал в эту ночь Бекболот Исаков, ходил дозором возле небольшого их лагеря. Ходил, ходил – и доходился.
Проходя мимо командирской палатки, заметил в слабом лунном свете выскользнувшую оттуда тень. И хотя понимал, кто оттуда выскользнул и почему, но не сдержался.
– Стой, – сказал, – кто идет?
И кобуру даже расстегнул.
Тень убегать не стала, да и куда ты убежишь от красноармейской пули? Никуда ты не убежишь от красноармейской пули. Вот и Нуруддин повернулась, подошла к нему совсем близко, посмотрела снизу вверх, проговорила:
– Что ты Исаков? Это же я.
И тут словно пьяная одурь навалилась на комиссара. Почудились ему какие-то звезды, какое-то небо в алмазах, сияло где-то вдали солнце, рождалось утро, и наступал вечер. И так страшно, так нестерпимо захотелось Исакову поцеловать девушку, что наклонился он к ней и, как к живительному источнику, приник губами к ее губам. Поцелуй горячий вышел и легкий, словно летняя ягода, пьянящий, опьяняющий. И потому не заметил комиссар, просто не почувствовал, как в бок ему вошел длинный, холодный, злой клинок…
Глава четырнадцатая. Закон, не подвластный науке
Поистине удивительным человеком был наставник Хидр. Таким он казался даже Загорскому, который на веку своем повидал немало чудес. Даже недоверчивый Ганцзалин, который и на тибетских лам смотрел косо, в конце концов признал необыкновенные качества шейха. Да и как было не признать, когда на привале, стоило наставнику протянуть руку, как к нему тут же слетались птицы – от самых мелких воробьев до черных грифов. Топнув ногой, вызывал шейх нашествие мелких млекопитающих и грызунов, всяческих зайцев, мышей и белок. С горных высот спускались к ним архары, косули и снежные барсы. И если барсы стояли еще в некотором отдалении, то косули просто подходили покормиться прямо из рук.
– Это не суфий, это какой-то Франциск Ассизский, – с восхищением заметил Нестор Васильевич, наблюдая эти фантастические картины. Джамиля, просияв, оглянулась на него с гордостью. Потрясенно молчал даже скептик Ганцзалин.
– Это самое малое из чудес, на которые способен мой муршид, – негромко, чтобы не спугнуть косулю, произнесла Джамиля. – Если повезет, вы увидите вещи, которые тысячу лет назад равняли человека с богами.
Загорский все же попытался найти какое-то рациональное объяснение тому, что дикие звери так расположены к суфию. Понятно, что животные гораздо более чувствительны, чем люди. И если даже человек способен почувствовать симпатию, возможно, на это же способны и звери. Однако что служит толчком для такой симпатии? Суфия они, очевидно, видят в первый раз. Что же тогда притягивает их, что заставляет забыть про обычную звериную осторожность – тем более, здесь, в горах, где все они служат добычей для людей.
– Любовь, – сказала Джамиля. – Всеохватная, всепоглощающая любовь ко всему миру. Та любовь, которую заповедал нам Всевышний. Та, без которой и сами мы не полны, и не можем приблизиться к Аллаху.
Хидр, слышавший этот разговор, улыбнулся.
– Все верно ты говоришь, – сказал он Джамиле, – за одним уточнением. Животные, как и большинство людей, не способны вместить в себя всю любовь мира. Поэтому они видят только любовь, которая прямо направлена на них. Эту любовь они видят и понимают, к этой любви они тянутся. Ведь любовь – дело очень предметное. Трудно, да и незачем любить все человечество сразу. Тот, кто полюбил недостойного, рискует попусту потратить свою жизнь на чужие капризы. Вот поэтому мы, суфии, стремимся снискать любовь Аллаха и отдать ему всю свою любовь. Ибо эта любовь – высочайшая, и лишь она ведет нас по праведному пути.
