"Я никогда не поверю, что ревностный друг чернокожих может оказаться пособником тирании; хочется верить, что если цель Вашей партии Вас окрыляет, ее методы Вам отвратительны, — писала она. — Я уверена, что Вы уважаете господина Лафайета как храброго и верного друга свободы, Даже когда преследуете его за противоположность мнений. Вот почему я обращаюсь именно к Вам, а не к кому другому; если я ошибаюсь, сообщите мне об этом, и я больше не стану Вам докучать… Если ответ господина Ролана будет продиктован справедливостью, мне возвратят неограниченную свободу и позволят соединиться с мужем, который вызывает меня в Англию, как только освободится из плена, чтобы мы вместе переселились в Америку. Вы можете совершить доброе дело, смягчив участь несправедливо преследуемого человека, который, как Вы знаете, не имеет ни средств, ни желания причинять вред. Я согласна стать Вашей должницей за эту услугу. Ноайль-Лафайет".
* * *
Из Намюра, куда беглецов доставили под усиленной охраной, Лафайет написал князю Саксен-Тешенскому — дяде императора и его наместнику в Австрийских Нидерландах, прося выдать ему паспорт для проезда в Англию. Он и захваченные вместе с ним офицеры не могут считаться военнопленными!
Генералу объявили, что из Брюсселя должен приехать Карл Австрийский — младший брат императора, которого тот сделал фельдмаршалом, доверив ему командование авангардом австрийской армии. Молодой принц, которому едва минул двадцать один год, хочет расспросить Лафайета о положении во Франции. Жильбер вскипел: за кого его здесь принимают?! Он не намерен отвечать на вопросы, которые ему даже неприлично задавать.
Явился адъютант принца Кобургского и передал требование командующего сдать армейскую казну. Лафайет воззрился на него в недоумении, офицер повторил вопрос, тщательнее подбирая слова, — возможно, он недостаточно ясно выразился по-французски? Жильбер наконец-то понял и начал смеяться — всё громче и громче.
— Что вас так развеселило? — Австриец был явно рассержен его неуемным хохотом. — Я говорю вполне серьезно!
— Как же мне не смеяться? — ответил ему Лафайет, с трудом успокоившись. — Насколько я могу судить по просьбе, которую вам велено мне передать, если бы ваш принц оказался на моем месте, то он бы украл армейскую казну?
Адъютант щелкнул каблуками и ушел, провожаемый новыми взрывами смеха.
Ответ князя Саксен-Тешенского отнял последнюю надежду: "Поскольку глава французских мятежников попал в руки союзников, он останется под стражей, пока его милостивый и справедливый государь не решит его судьбу". Узник должен решать судьбу пленника?.. Пока же Лафайета, Ламета, Шарля де Латур-Мобура и Бюро де Пюзи переведут в Люксембургский замок.
Перед отъездом Лафайет продиктовал Ромёфу свое завещание — на случай, если ему суждено умереть в неволе: "Аристократии и деспотизму нанесен смертельный уцар, и моя кровь, вопя об отмщении, призовет новых защитников свободы". Пусть в отечестве знают: он погиб за то, за что сражался всю жизнь.
В это время из дома на улице Бурбон выносили мебель, чтобы продать с аукциона. На Гревской площади палач разбил зубилом медаль, выбитую в честь Лафайета.
22
В теле Филиппа де Сегюра теперь жили два существа: серый мышонок, счастливо прошмыгнувший мимо мышеловок, чудом вырвавшийся из когтей кота и забившийся в норку, опасаясь выдать себя даже писком, и прежний Филипп — королевский мушкетер, поэт, друг Лафайета и американцев, которому было стыдно и больно видеть, что он стал мышонком. "Как ты мог?" — укорял он сам себя. "Жиииить!" — пищал в ответ мышонок. "Но ведь ты всегда хотел жить — и на палубе корабля во время боя с английским фрегатом, и в чужой стране, пробираясь в одиночку через леса и болота!" Да, но тогда он не боялся умереть совсем. Если бы его разорвало ядро, сразила пуля, убила лихорадка, его похоронили бы с почетом, его имя повторяли бы с уважением, и даже враги отдали бы должное его мужеству и храбрости. Сыновья гордились бы своим отцом. Но умереть от рук взбесившейся черни? Чтобы тебя волочили по грязным улицам, ругались над твоим телом, поносили твое имя?..
Как только герцог Брауншвейгский издал свой злополучный манифест, Сегюр понял, что нужно как можно скорее уезжать из Парижа в спокойное место, и сбежал к шурину во Френ. Там он пересидел и штурм Тюильри десятого августа, и сентябрьскую резню. Ему, однако, было совестно наблюдать за беззаконием со стороны, ничего не предпринимая, и он написал возмущенное письмо Дантону, напомнив ему о принципах правосудия. Ответ министра юстиции окончательно его отрезвил. "Сударь, — писал Дантон, — вы забыли, с кем говорите: вы забыли, что мы — сволочь, только что из сточной канавы, с вашими принципами мы бы скоро туда вернулись, мы можем управлять лишь через страх".
Страх! Самое древнее, самое убийственное оружие!
"Смирились!" — пищал мышонок, в ужасе глядя на наглых, жирных котов. "Нет!" — хотелось крикнуть Филиппу. Он уже представлял себе, как он… что? Станет одним из этих котов, избравшихся в Конвент, чтобы сцепиться с ними клубком, царапать, кусать, рвать из них клочки шерсти? Или вырастет в человеческий рост и раскидает котов, схватив их за шкирку, даст им пинка ногой? Способен ли он пнуть кого-то сапогом в мягкий живот? То-то и оно. Либо ты пинаешь, либо тебя пинают, третьего не дано. Вернее, третье — это быть мышонком и смотреть на мир из своей щели.
Двадцатого сентября произошла странная победа при Вальми. После четырехчасовой канонады, в которой погибло почти вдвое больше французов, чем пруссаков, вражеская армия начала атаку с фланга, но французы не дрогнули и воинственным криком заставили пруссаков отступить. Что это было? Дантон подкупил герцога Брауншвейгского бриллиантами французской короны, недавно украденными из Тюильри, чтобы Дюмурье стал новым Ганнибалом? Или Келлерман сделал герцогу масонский знак? Скорее всего, это был стратегический ход: пруссаки ничего не выиграли бы, углубившись во Францию, тогда как повернув назад, они успели бы к разделу Польши, куда недавно вторглись русские и австрийцы — восстанавливать "древние свободы", попранные Конституцией. Но в Париже Келлермана провозгласили спасителем отечества, а Шодерло де Лакло и Луи-Филипп, юный сын герцога Орлеанского (то есть депутата Конвента Филиппа Эгалите
[17]), в девятнадцать лет ставший генерал-лейтенантом, могли теперь с гордостью говорить о себе: "Я был там". На самом деле пушки из Вальми разбили вдребезги остатки монархии во Франции. В день осеннего равноденствия была провозглашена Республика, началась новая эра. На луидорах портрет короля заменили аллегорией Гения.
Четвертый год Свободы отнял свободу у большего числа людей, чем предыдущие. Лафайет — пленник австрийцев! Сегюра дважды арестовывали, однако затем выпускали. Из недомолвок и оговорок друзей (у него еще оставались друзья!) он заключил, что Дантон, который оставил министерский пост, чтобы заседать в Конвенте, хотел подстелить себе соломки на случай, если ветер переменится и придется просить прекраснодушных роялистов свидетельствовать в его защиту. Но шестого ноября Дюмурье одержал еще одну победу, задавив числом армию Альберта Саксен-Тешенского, которому пришлось уйти из Австрийских Нидерландов. Тысячи напуганных мышат, сплотившись в батальоны, выгнали из будки цепного пса — коты, оставшиеся за спиной, были страшнее. Под их сытым взглядом другие мышата плясали карманьолу.
