Дантон наклонился над ямой; товарищ помог ему достать из гроба тело покойницы. Труп положили на вдавленную в глину крышку; вдовец стоял рядом на коленях, сотрясаясь от рыданий.
— Прости меня! — говорил он, всхлипывая. — Я был плохим мужем! Ты столько намучилась со мной! Но душой я всегда был верен тебе, ни одна другая женщина не могла… Прости! Прости!
Увидев, что он покрывает поцелуями мертвое лицо, спутник Дантона громко замычал и потряс его за плечо, чтобы прекратил. Изо рта покойной вылилась черная жидкость. Дантон вытер ее своим платком, встал и отошел в сторону; глухонемой занял его место и стал покрывать лицо покойницы белой массой из своей миски.
Дантон почувствовал, что продрог: февральский ветер леденил мокрую одежду. Бросил взгляд на пустой гроб в яме — его передернуло. Зачем, зачем это всё? Зачем теперь телега со столовым серебром и бельем из тончайшего голландского полотна, которую он отправил в Париж из Льежа, насильно присоединенного к Французской Республике, чтобы порадовать Антуанетту? Она тогда мучилась напрасными родами, а его не было рядом! Что ему теперь делать с двумя малыми детьми? Антуану нет еще и трех лет, Франсуа недавно исполнился год… Кто заменит им мать? Луиза им не родня, просто подруга Антуанетты, да она и сама еще дитя, ей всего шестнадцать. Такая чистая, наивная, набожная… Согласится ли она жить в одном доме с таким мужчиной, как он?..
Дантон сунул руку в карман за платком, потом вспомнил, что выбросил его. Пальцы нащупали какую-то бумагу. Что это? Ах да, письмо Робеспьера:
"Если в единственном несчастье, способном поколебать такую душу, как твоя, знание, что имеешь нежного и преданного друга, сможет принести тебе хоть какое-то утешение, будь уверен, что такой друг у тебя есть. Я люблю тебя как никогда и буду любить до смерти. С этого момента я — это ты".
Глухонемой показал Дантону слепок: готово. Неужели из этого можно будет сделать бюст Антуанетты? Скульптора, Клода Десена, Жоржу рекомендовали в большей степени ради его изъяна: по крайней мере, не проболтается. Посмотрим, насколько он хорош.
Могилу засыпали снова; сторож получил назад свои ломик и заступ, да еще и пачку ассигнатов в придачу.
* * *
Без парика герцог д’Айен выглядел непривычно: эти залысины, родимое пятно на виске… И всё равно он красив. Он не растратил ни капли мужского обаяния.
— Генриетта, дорогая. Я прошу вас: поедемте со мной.
Ах, если бы он говорил с ней так двадцать лет назад!
— Жан, мы с Луизой приедем, как только сможем. Заклинаю: не теряйте драгоценного времени, не рискуйте понапрасну. Нам станет легче на душе, когда мы узнаем, что вы в безопасности.
Совсем недавно, в конце марта, Конвент учредил Чрезвычайный уголовный суд, чтобы карать "врагов народа". Ему уже отдали под заседания Большой зал Парижского парламента, который теперь назывался Залом свободы, и хотя пока еще никого не осудили, лучше уехать сейчас. При желании, врагом народа можно объявить кого угодно, тем более что имущество осужденного подлежит конфискации. У герцога д’Айена уже потребовали свидетельство о проживании во Франции с отметкой о том, что он принес присягу на верность Нации. Чтобы получить такую бумагу, нужно идти в секцию Парижской Коммуны, кланяться санкюлотам, которых распирает от тщеславия и сознания собственной силы. Они могут отказать в ней, просто чтобы покуражиться. Былые заслуги ныне считаются преступлениями; Жана могут бросить в тюрьму по доносу какого-нибудь кляузника. Пока не поздно, пусть возвращается в Швейцарию.
— Они отберут у вас всё это. — Герцог обвел взглядом комнату: картины на стенах, изящная мебель…
— Пусть. Вы же знаете: богатство всегда было для меня бременем. Как только удастся что-нибудь разузнать о Жильбере, мы уедем к Адриенне в Шаваньяк.
О Лафайете уже несколько месяцев нет никаких вестей — вновь повторяется кошмар, который они однажды пережили, когда он сбежал в Америку. В прошлом году из Нивеля приехал его камердинер, отпущенный на свободу, но он не мог рассказать ничего положительного; ему дали денег на дорогу и отправили в Шаваньяк. Все родственники и друзья — и те, кто уехал, и те, кто остался, — предупреждены: если узнаете хоть что-нибудь, немедленно сообщите! Господин Пинкни тоже пытался навести справки, но безуспешно: первого февраля Франция объявила войну Англии; Луиза теперь не может уехать туда, чтобы воссоединиться с мужем. Да мать и не отпустила бы её одну с тремя малыми детьми. Евфимии всего четыре года, Альфред — очень болезненный мальчик, Алексису минуло десять, но и его лучше не подвергать опасностям дальнего путешествия. И потом, свекор, маршал де Ноайль, опасно болен; возможно, им всем придется переехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы ухаживать за ним. Старику уже восемьдесят…
— Прости меня, — шепчет герцог, целуя руки жены.
Генриетта чувствует кожей теплые слезы.
— Вы тоже простите меня, — отвечает она. — Я часто бывала несправедлива…
Ему невыносимо это слышать: они словно прощаются навсегда.
* * *
"Магдебургская крепость,
15 марта 1793 г.
Надеюсь, что это письмо попадет в те руки, для которых оно предназначалось.
Прежде всего спешу сообщить, что я жив, хотя шесть дней пути до Магдебурга в открытой телеге, без защиты от ветра и дождя, расстроили мое здоровье, подорванное еще в Везеле. Тем не менее господа пруссаки, приняв меня с рук на руки у господ австрийцев, считают меня склонным к побегу, а потому принимают все меры к его предотвращению.
В крепостном валу есть отверстие, ведущее в коридор из крепких высоких заборов. Пройдя через четыре двери с цепями, замками и засовами, вы попадаете в камеру шириной три шага и длиной пять с половиной шагов. Та ее стена, что примыкает к валу, влажная и покрыта плесенью; в стене напротив проделано узкое оконце за частой решеткой. Каждое утро эти четыре двери хлопают, чтобы пропустить ко мне слугу; позже я узнаю по этому звуку, что мне несут обед, который я должен съесть в присутствии коменданта и охраны; наконец, в последний раз хлопанье раздается вечером, когда слуга возвращается в свою тюрьму. Заперев все засовы, комендант уносит ключи с собой.
Днем, если погода солнечная, я могу немного читать, хотя глаза всё чаще меня подводят, но из книг вырваны все чистые листы, газет и писем мне не дают, чернил, перьев и кистей тоже. Этот листок я добыл чудом, пишу зубочисткой.
От духоты и тесноты у меня часто бывает жар, но я не жалуюсь на это по начальству, понимая всю бесполезность подобных демаршей. Однако я дорожу своей жизнью и хочу, чтобы мои друзья знали: я всё еще жив. Сколь долго это продлится, известно одному Всевышнему; возможно, мне больше не доведется увидеть дорогих моему сердцу людей…
Лафайет".
* * *
На ступенях крыльца страх провел холодной рукой по спине Адриенны: что она делает! Этот человек расстрелял в Пюи двух молодых людей, воспротивившихся реквизиции, хотя не имел на это никакого права. А если ее сейчас арестуют? Что станет с детьми? Но он посмел клеветать на Лафайета! Она никому не позволит возводить напраслину на своего мужа и ставить имя изгнанника в один ряд с именем изменника!
