Депутат Лакост принял Адриенну довольно учтиво.
— Я слышала, гражданин, что в связи с предательством Дюмурье решено сажать в тюрьму всех бывших дворян, — заявила она ему с порога. — Я буду рада служить залогом за Лафайета, но не согласна становиться заложницей за его врагов. Кстати, Дюмурье безразлична и моя жизнь, и моя смерть. Так что лучше оставить в покое меня и моих детей, пока их отец находится в плену у врагов Франции.
— Гражданка, такие чувства делают вам честь.
— Мне совершенно неважно, делают ли они честь мне, я лишь хочу, чтобы они были достойны его.
Ну, вот и всё. Никто ее не задержал. Не остановил. Не помешал ей сесть в карету. Она возвращается в Шаваньяк.
Как хорошо на душе! Она превозмогла свой страх! Она сделала то, что должно!
Многие жены эмигрантов оформляли развод со своими мужьями — ради детей: чтобы сохранить имущество, свободу, жизнь… Но зачем нужна жизнь и имущество, если утрачены честь и достоинство? Адриенна — жена Лафайета. Перед Богом и людьми. Что бы ни случилось. Дети ее поймут.
В Бриуде выставили на торги мельницу в Ланжаке, принадлежавшую Жильберу. Тетушка загорелась желанием ее выкупить; Адриенна поехала вместе с ней.
Знакомые лица. Одни отводят глаза, другие слегка кивают. Нельзя порицать людей за то, что они слабы. Но и ей не могут запретить делать то, что должно.
— Граждане! Считаю своим долгом, прежде чем начнется торг, выразить протест против чудовищной несправедливости: законы об эмиграции применяют к человеку, который в этот самый момент является узником врагов Франции. Попрошу принять к сведению мои слова.
— Занести их в протокол?
Господин Моренди уже однажды нарвался на неприятности, когда защищал по ее просьбе сельского кюре, отказавшегося принести присягу, и добился его оправдания присяжными из числа крестьян. В Бриуде даже не пожелали утверждать слишком мягкий приговор…
— Нет, граждане, это может повредить вам, а мне бы этого не хотелось. Не нужно губить себя ради учтивости — только во избежание несправедливости. Запишите мой протест отдельно.
Моррис переслал Адриенне письмо Лафайета из Магдебургской тюрьмы, написанное по-английски. Она нетерпеливо вскрыла запечатанный конверт. О господи!
Тесная, душная камера… Жильбер меряет ее своими стройными длинными ногами: три шага в ширину, пять с половиной в длину… Ему всегда было трудно усидеть на месте. А может быть, он уже не в силах ходить, а мечется в жару на своей койке… топчане… охапке соломы — это может быть всё, что угодно, — возле влажной стены, покрытой плесенью! А она здесь и ничем не может ему помочь! Что бы она смогла сделать? Всё, что угодно! Она бы меняла повязку на его горячем лбу, давала ему питьё, писала бы жалобы и требовала от коменданта, чтобы его перевели в более просторную камеру! Ведь это же Лафайет! А когда он поправится, они бы разговаривали, убивая время. Жильбер так хорошо умеет слушать! А какой он рассказчик! У него превосходное, очень тонкое чувство юмора и такая красивая улыбка…
Боше опять отправился в Париж: Адриенна передаст в залог Моррису всё, что у нее осталось, если он возьмет на себя уплату долгов и выхлопочет ей паспорт: ей нужно немедленно ехать к мужу.
* * *
К девятому июня траншеи протянулись от Марли до правого берега Шельды, солдаты заканчивали обустраивать ходы сообщения. Принц Кобургский намеревался использовать в Валансьене опыт герцога Саксен-Тешенского, который подверг Лилль безжалостной бомбардировке, уничтожив несколько кварталов. Днем огонь будет направлен по батареям, а ночью заговорят мортиры, раскаленные ядра полетят в магазины, пороховые склады, казематы, а вызванные ими пожары неплохо будет дополнить наводнением, разбив шлюзы. И тогда местные жители сами заставят упрямого французского коменданта капитулировать.
Ришелье и Ланжерон объезжали траншеи, следя за продвижением работ. В Генеральный штаб австрийского командования под Валансьеном они прибыли в мае и уже побывали в сражении. Французы отступили, понеся большие потери, и заперлись в городе; судя по всему, они намерены держаться до конца. Недавняя измена Дюмурье побуждала генералов-патриотов доказывать всеми силами, что они не предатели, даже если здравый смысл подсказывал отступление.
Завладев в марте Бредой и Бергеном-на-Зоме, Дюмурье намеревался окружить и разбить войска принца Кобургского у Неервиндена, но чуда при Вальми и Жеммап повторить не удалось: патриотическое воодушевление французов не могло заменить выучки и дисциплины, да и соотношение сил было уже не два к одному, а одиннадцать к десяти. Всё прощают только победителям. Едва весть о поражении докатилась до Парижа, как Конвент потребовал предать Дюмурье Революционному суду, припомнив ему и то, что он был против казни короля. Со своей стороны, принц Кобургский предложил ему перейти на сторону австрийцев, чтобы восстановить во Франции конституционную монархию и вызволить из Тампля королевскую семью. Выбор был слишком очевиден, поэтому Дюмурье арестовал депутатов Конвента, присланных, чтобы арестовать его самого, и выдал их австрийцам. Но этим всё и кончилось: Валансьен он сдать не смог, потому что французский гарнизон отказался ему повиноваться; подполковник Даву с батальоном добровольцев, храбро бившихся при Неервиндене, попытался захватить генерала-изменника — тот чудом спасся из-под огня. В свите Дюмурье находился и молодой Луи-Филипп — "Эгалите-сын". Седьмого апреля все Бурбоны, еще остававшиеся на свободе, были арестованы и заключены в марсельский форт Сен-Жан.
В австрийском Генеральном штабе Арман увидел знакомое лицо — граф Ферзен! Ну конечно же, он тоже здесь. Ришелье были известны старые сплетни, передаваемые во всех светских салонах — в Париже и Вене. То, что раньше скандализировало, теперь представало трогательным примером рыцарской верности: Ферзен был одержим единственной мыслью — спасти Марию-Антуанетту. По его настоянию, регент назначил его шведским послом при Людовике XVII, то есть семилетием узнике башни Тампль; Ферзен метался между Брюсселем и линией фронта, побуждая принца Кобургского идти на Париж, но в своих отчаянных усилиях напоминал храбрую пташку, пытающуюся сдвинуть с места скалу.
Ланжерона тоже бесила медлительность и нерешительность австрийцев. Принц Кобургский, которого он считал полным ничтожеством, не мог и шагу ступить без генерала Мака, но тот сам потерял терпение и подал в отставку, его заменили бездарным генералом Гогенлоэ. Ах, если бы на его месте был Конде! Но корпус эмигрантов передали под командование маршала Вурмзера, чтобы реорганизовать его на австрийский манер.
Этой зимой Ришелье привез Конде план, составленный фаворитом императрицы Платоном Зубовым: Екатерина II соглашалась разместить шесть тысяч человек, то есть два пехотных полка, в Приазовье, образовав таким образом два военных поселения и гарантируя французским аристократам российское дворянство и свободу вероисповедания. Предложение сделаться землепашцами, заводчиками и купцами ошеломило французских дворян, они предпочитали питаться хлебом и водой, лишь бы сражаться. Слова про хлеб и воду не были преувеличением: солдаты Конде жили на семь су в день, тогда как фунт хлеба стоил восемь. Ришелье оставил принцу шестьдесят тысяч золотых дукатов, которые предназначались императрицей на оплату дорожных расходов от Рейна до Азова. Конде хотел, чтобы Арман присоединился к нему, и даже написал Провансу, объявившему себя регентом при малолетнем Людовике XVII, чтобы тот отдал герцогу де Ришелье корпус королевской кавалерии. Это предложение, высказанное, как нечто само собой разумеющееся, повергло Армана в величайшее замешательство: а как же его обязательства перед императрицей? Поступив волонтерами в австрийскую армию, они с Ланжероном оставались наблюдателями русского правительства и каждый день отправляли в Брюссель подробные отчеты для пересылки в Петербург. Екатерина желала знать всё о прусской и австрийской армии, чтобы знать, как вести себя на переговорах о разделе Польши…
