Санкюлоты нехотя освободили проход, но едва отряд сделал несколько шагов, как в рядах мятежников началось брожение, с других улиц и переулков к ним бежали люди, что-то крича. Оказалось, что хвост колонны, находясь в секции Монтрёй, прихватил с собой пушки, которые охраняли санкюлоты. Охрану загнали штыками в кордегардию и отобрали пики, прихватив заодно и ружья. Тотчас разверзлась преисподняя: отовсюду стекались мужчины, вооруженные чем попало, из окон высовывались вопящие женщины, в мгновение ока на улице Шаронн выросла высокая баррикада, преградившая Кильмену путь к отступлению, а перед ним возвышалась вторая. С крыш и из окон верхних этажей раздались первые выстрелы; Кильмен с ужасом понял, что всех его людей сейчас перебьют как куропаток, даже если он пустит в ход пушки. "Золотая молодежь" утратила задор и сгрудилась в испуганное стадо. Ладно, пусть забирают свои пушки обратно. Всё равно у них нет ни канатов, ни ремней, чтобы тащить их за собой. Генерал Брюн поскакал в хвост колонны с этим распоряжением, которое было тотчас выполнено под рукоплескания толпы.
— Сдавай оружие! — кричали "черным воротникам", бегом догонявшим своих товарищей, и улюлюкали им вслед.
Комиссары из секции Общества слепых сумели уговорить санкюлотов пропустить колонну, но разошедшийся народ не мог отказать себе в развлечении. В баррикаде проделали небольшие отверстия, пройти через которые можно было только на карачках.
— Счастливого пути, белоручки! — потешались женщины, глядя на ползущих щеголей. — И чтоб вас тут больше не видели!
Третью баррикаду удалось преодолеть без подобных унижений (тоже с помощью комиссаров), и Кильмен, наконец-то достигнув бульвара, построил свою колонну в боевой порядок. Генерал Моншуази привел подкрепление — три сотни драгун и четыре орудия; все вместе остановились у улицы Монмартр, где конники смогли спешиться, а пехота отдохнуть.
Утренняя редиска давно закончилась, а вместо испарившихся торговок драгун окружила толпа фурий, которых Кильмен, дважды сидевший в тюрьме при Робеспьере, с легкой душой отправил бы на гильотину. Впрочем, драгунам они не угрожали, скорее, заигрывали с ними, не питая к ним такой же ненависти, как к "белоручкам", ведь они свои. Кильмен видел этот полк в деле, когда вел его в атаку в Шампани, и доверял своим солдатам, но всё же… Согласятся ли они стрелять в народ, если получат такой приказ?
Было уже около четырех часов дня; майское солнце светило и грело вовсю. Доставили новый приказ от генерала Пишегрю: разделиться на пять колонн, окружить Сент-Антуанское предместье и разоружить его. Колонне Кильмена достался самый сложный участок — длинная и широкая улица Сент-Антуан, где до Революции проводили карнавалы.
Улица была перегорожена баррикадой. Пока солдаты устанавливали орудия, чтобы разрушить ее, санкюлоты набросились на авангард из "черных воротников" и попытались отнять у них оружие, но несколько выстрелов их образумили. Взобравшись на баррикаду, Кильмен громко зачитал прокламацию: если население не подчинится приказам Конвента, всё предместье сотрут в порошок, оставив от него пустое место. Прочитал — и замер: насколько хватит глаз, улица была заполнена надвигающейся толпой: тысячи и тысячи мужчин с пиками и саблями и еще больше женщин. Кильмен почувствовал себя царем Леонидом в Фермопильском ущелье. "Золотая молодежь" съежилась и спряталась за спинами драгун, которые храбро отражали натиск штыками и прикладами. Цоканье копыт за спиной прозвучало для Кильмена музыкой: Фрерон привел с бульвара отряд генерала Мену. "Долой якобинцев!" — пронесся клич по колонне. "Слава Конвенту!"
Через час торжествующий Кильмен вел свое измученное войско обратно, захватив те самые злополучные пушки (веревки нашлись) и арестовав самых ярых смутьянов. Не удержавшись, он всё-таки спросил драгунского капрала: как думаешь, не дрогнули бы твои ребята, если бы им приказали "пли!"? Капрал наморщил лоб, думая, как получше ответить.
— Так ведь не при старом режиме живем, гражданин генерал, — сказал он, шагая рядом со стременем Кильмена. — Вот при деспотизме, если б нас захотели использовать для угнетения народа, мы как граждане должны были бы перейти на его сторону — против деспотизма то есть. А тут другое дело: якобинцы всякие, анархисты бунтуют против Конвента, а что есть Конвент? Он и есть французский народ, представители народа, вот мы и должны защищать его от разбойников.
Эти слова Кильмен вставил в свой рапорт Конвенту, добавив, что "золотая молодежь", вопреки ожиданиям, проявила себя с самой лучшей стороны, никакие они не роялисты.
За ликвидацию террористического заговора генералу Пишегрю присвоили титул "Спасителя отечества".
36
Женщины! Пустые, равнодушные создания, занятые только собой и своими удовольствиями! Разве можно ждать от них понимания, верности, постоянства? Как глуп он был, когда клялся Евгении в вечной любви, — нет, как глуп он был, когда поверил ее клятвам!
Наполеон Буонапарте стоял у окна своей комнаты в гостинице "Свобода", заложив руки за спину В первый день флореаля состоялась его помолвка с Евгенией, после чего он уехал из Марселя в Париж: его назначили командующим артиллерией Западной армии. Уехал только затем, чтобы отказаться: его место на юге, рядом с Евгенией (так он сказал ей), но главное — он не сумасшедший, чтобы соваться в осиное гнездо Вандеи. В Париже он узнал, что ему и вовсе предстоит служить не в артиллерии, а в пехоте! В пехоте! Командовать ордами голодных, трусливых и жестоких мародеров — ведь именно такими предстают республиканские полки, если внимательно читать донесения генерала Гоша. Какую славу можно добыть в гражданской войне?.. Новый приступ малярии, которую он подхватил десять лет назад в Лионе, неожиданно пришел ему на помощь: генералу Буонапарте предоставили отпуск для поправления здоровья. Поселившись в гостинице на улице Фоссе-Монмартр, которая отходит от площади Побед, он стал ждать свой шанс — и писем из Марселя. "О друг мой, береги себя, чтобы продлить дни твоей Евгении, которая не сможет без тебя жить…" Уезжая, он просил ее писать каждый день, и она писала, но как раз когда он лежал под тремя одеялами, дрожа от озноба в июньскую жару, письма вдруг приходить перестали. Их не было целую декаду! Что случилось? Она тоже больна? Глупости! У нее целая куча братьев и сестер, если она сама не в силах держать перо, продиктовала бы письмо кому-нибудь из них, в конце концов, признаний в любви к своему жениху стыдиться незачем. Особенно после того, что произошло той ночью… Всё ясно: она забыла его. Променяла на другого. В Марселе нет недостатка в молодых людях — военных и штатских, а Евгения всегда была кокеткой. И вдруг он получил целых два письма из Генуи: одно от Жозефа, который переехал туда с женой, а другое от Евгении, которая, оказывается, тоже там — рядом с матерью, сестрой и братом! И ничего не сказала, ни о чём не предупредила! Раз ей не пришло в голову, что ее долгое молчание заставит его терзаться от неизвестности, она совсем не любит его, не думает о нём!
"Ты более не во Франции, моя дорогая; разве мы и без того были недостаточно далеко друг от друга? Ты разделила нас морем, — написал он ей. — Милая Евгения, ты молода. Твоя любовь ослабнет, чувства развеются, пройдет срок, и ты изменишься. Такова сила времени. Таково ужасное, неумолимое воздействие отсутствия…"
