При заключении брачной, торговой или любой другой сделки участники «ударяли по рукам» или обменивались рукопожатиями, скрепляя уговор действием. Рукопожатие помогало передать другому человеку собственность, ведение судебного процесса или ответственность. «Мы хотим подтвердить тот факт, что ты соединил меня с этой женщиной по праву закона и обещал мне ее приданое, скрепив это рукопожатием, – таков мой сказ безо всякой утайки». Так, этот ритуал в «Грагасе» и эти слова сначала понимали буквально, что право находится в предложенной руке и переходит от одного человека к другому во время рукопожатия. Поскольку обе партии понимали законность сделки и ощущали изменения в своей душе, когда право или ответственность переходили от одного человека к другому, рукопожатие считалось законным подтверждением сделки, и закон теперь мог определить, что соответствует ему, а что – нет. Согласованную сделку можно было разорвать, заплатив две унции, как записано в датском законе Скании, но если она была скреплена рукопожатием, то для ее расторжения нужно было выложить уже шесть унций. Если словесные обещания и рукопожатия рассматривались как две крайности, то они будут противоположны друг другу; самый сильный комплимент для честного человека звучал так: «Твои обещания нерушимы, как рукопожатия».
Древние люди не меньше нашего боялись, как бы их не обманули при продаже и покупке, скорее даже больше; но характер этих опасений определял тот факт, что сделка в те времена имела совсем иное значение, чем теперь. Она заключалась в обмене подарками, что всегда означало союз и братство; смотреть на вещь и не обращать внимания на ее владельца – совершенно немыслимая вещь. Никто не мог купить коня или оружие без того, чтобы не приобрести дружбу их владельца, а с ней – и дружбу всего клана; пока сила меча и польза, которую приносило животное, содержали в себе удачу, никто не мог избежать влияния другого человека. Чтобы стать владельцем оружия или коня, необходимо было завязать отношения с большим кругом людей, которому они когда-то принадлежали. И такое приобретение – одновременно вещи и ее души – германцы и называли сделкой; они договаривались о покупке вещи точно так же, как о дружбе и браке.
Задолго до того, как германцы вышли на историческую сцену, они в определенной мере превратили бартер и союз в покупку. Само слово «сделка» – в древнескандинавском языке kaup, в англосаксонском – сеар, было производным от латинского саиро. Это говорило об определенном опыте в торговых делах и одновременно сохранило для потомков временную победу старого мышления. В тот промежуток времени, когда, в самом начале нашей эры, это слово попало в Северную Европу, и временем, когда в ней были составлены своды законов, цена вещей стала зависеть от их ценности в глазах владельца; золотое кольцо стало верховодить в шкале стоимости, и его стали делить на одну, две, три и более мелкие части; богатства превратились в капитал, дававший проценты, а земля стала чем-то вроде сдачи, которая могла переходить из рук в руки. Из людей, живших дарами земли и скота и улаживавших счеты между собой, расплачиваясь плащами и скотом, германские племена превратились в торговые народы, занятые сельским хозяйством и разведением скота, которые расплачивались ярдами ткани или головами скота. Эти фундаментальные изменения в экономике неизбежно привели и к переменам во всех институтах их жизни – и ярче всего это демонстрируют брачные обычаи, где выплата денег невесте обеспечивала финансовое благополучие жены и даже гарантировала ей приличную пенсию в случае смерти мужа. Такое преобразование германского мира привело к неизбежной эмансипации вещей, поскольку они, рано или поздно, должны были порвать свои связи с кланом и общиной и научиться странствовать из одной земли в другую. Люди же начали осваивать премудрости торгового дела, в котором накапливают товары только для того, чтобы потом продать их с максимальной выгодой для себя.
Но старое чувство собственности, которое несколько нивелировалось при использовании монет, само не желая того, заняло оборонительное положение, столкнувшись с вещью лицом к лицу. Германский ум никак не мог привыкнуть рассматривать вещи как объекты; они по-прежнему оставались для него индивидуальностями, которые можно было легко узнать. Мир, в котором родились законы и обычаи этих людей, был таким, что ценные вещи в нем обладали личными именами и характером; это был мир, в котором седой боец, увидев на давнем враге «родовое оружие», побуждал к мести наследника погибшего товарища: «Узнаешь ли ты, друг, / меч прославленный, / твоего отца / драгоценный клинок, / послуживший ему / в том сражении, / где он пал, / шлемоносец-воитель, / в сече с данами, / где, разбив нашу рать, – / без отмщенья погибшую, – / беспощадные Скильдинги / одержали верх? / А теперь в этом зале / сын убийцы сидит, / той добычей кичащийся, / окровавленным лезвием, / тем наследьем, / что по праву / тебе причитается!» («Беовульф»).
Предмет, который один человек дарил другому, всегда был аванпостом его души на вражеской территории и имел права и обязанности по отношению к нему, и его воля сохраняла свою власть даже над более поздними владельцами. Олав Святой ощутил это родство с вещью на своем собственном опыте. Один из его людей, Бранд Щедрый, получил в подарок от короля дорогой плащ, подбитый мехом, и вскоре после этого отдал его бедному священнику по имени Ислейв, который вернулся домой после обучения за границей и не имел денег на приобретение одежды. Олав хотел устроить Бранду выговор за то, что он так беспечно избавился от его подарка, но, увидев Ислейва, прославленного своей ученостью и святостью, понял, что его плащ попал к достойному человеку. «Я бы сам отдал тебе этот плащ, – сказал Олав, – ибо по твоему виду понял, что быть упомянутым в твоих молитвах – это благословение». Вероятно, в этих словах была выражена надежда христианина, но основание для такой надежды было чисто языческим («Прядь о епископе Ислейве сыне Гицура»).
Помимо личного чувства обладания вещью, нельзя было сбрасывать со счетов и значимость земель и богатств для других, помимо их номинального владельца. Пока клан окончательно не распался, было очень трудно исключить право наследников передавать другим полученную по завещанию собственность – не важно, происходило ли это по решению суда или в виде требования преимущественного права на покупку. Его можно было отклонить до определенных пределов, и тогда оно превращалось в требование, гласящее, что продаже подлежала лишь определенная доля наследства, а все, что находилось за ее пределами, могло вернуться после смерти дарителя к прежнему владельцу.
Статьи закона были лишь внешним проявлением беспокойства, с которым члены клана наблюдали за любой передачей его собственности, которая включала в себя духовные обороты или обязательства. Семья никогда не теряла связи со своими подарками; клан не мог позволить себе стать пассивным инструментом в руках чужаков; и его члены приходили в ярость, стоило им только подумать, что получатель может легко избавиться от этого подарка, передав его третьим лицам. Культура германцев всячески сопротивлялась иностранному влиянию, и это породило странную двойственность характера германских народов, которые любили торговать. Их законы, посвященные торговле и коммерции, были ближе к коммерческим традициям римлян, чем торговые обычаи истинного германского типа; во время торговли и взимания залогов, при найме и сдаче внаем собственности они употребляли современные выражения, но при этом всячески старались спрятать свой опыт и рассудительность под странными терминами, которые можно оценить по достоинству только в том случае, если использовать их, приближаясь сзади, из прошлого. От этих старых форм было невозможно избавиться, и потому мысль и ее выражение постоянно противоречили друг другу; при этом значение всегда тащило за собой форму и напрягало ее, угрожая взорвать, а формы сопротивлялись, пытаясь сохранить взаимодействие в пределах древней системы сделок. Все это могло закончиться тем, что этот институт развалится на части, как случилось с браком и контрактами, заключаемыми во время помолвки, когда подарки, говорившие о принятии на себя обязательств, потеряли свое значение обогащения и сохранили лишь церемонное значение в качестве веда или подарка, в то время как денежные расчеты стали проводить отдельно.
