В святом месте прятался запас удачи и сама жизнь рода, и, хотя в реальной жизни его члены действовали за пределами святилища, после смерти они входили в него и сливались с его удачей. Поселенец Краку-Хрейдар избрал Меллифелль как место своего проживания после смерти; а Торир Тюлень и его языческие родичи приходили умирать в Торисбьёрг (Скалы Торира). Торольв тоже хотел закончить свою жизнь в Хельгафелле, со своими родственниками. Ауд Мудрая, основательница исландской семьи, жившей в Хвамме, приняла христианство, приехав на Британские острова, где ее муж, король Олав Белый, создал свое королевство, а когда после смерти мужа она поселилась в Исландии, то выбрала для молитвы христианскому Богу гору, называемую с тех пор Крестовой. Эта гора сохранила у ее языческих потомков значение святого места всей семьи, и всех членов рода хоронили именно здесь. Мы помним, что погибший в море Торстейн Трескожор предстал в Хельгафелле перед своими давно почившим родичами не в образе бесплотного духа, а в своем человеческом облике, да и предки его не казались тенями; жизненная сила собравшихся произвела огромное впечатление на пастуха, который ночью издалека наблюдал, как его хозяина приветствуют ушедшие предки. Но мы знаем, что нам необходимо рассматривать их личности в связи с той жизнью, которая их вдохновляла; это поможет нам понять, что ушедшие были больше похожи на тот потенциал, который заключен в камне.
Что касается отношений между обиталищем силы и телами умерших в святом месте, наши источники нам ничего не сообщают. Нам остается только верить, что кладбища устраивали, как правило, в святых местах, не важно, располагались ли они по соседству с ним или непосредственно в нем самом. С точки зрения древних, этот вопрос был менее важен, чем тот, что был связан с отношением внешнего соседства и внутренней идентичности. Оба региона имели одну душу, где бы они ни находились, как мертвый человек и его хамингья. Точно так же разные богатства, все родственники, люди, животные или растения были идентичны тем, что находились в Мидгарде. Могилу называли словом «ве» (ve), что означало «место посвящения»; этим же словом обозначали и поклонение святым местам, поскольку они имели одну и ту же природу и те же самые отношения к кругу человеческих существ, погребенных здесь. У каждого клана было свое место для захоронения умерших, и эта замкнутость погребенных в своем клане сохранялась еще долго в христианские времена, так что церковные кладбища с топографической точностью повторяли распределение семей в деревне. И та настойчивость, с которой закон охранял священное право каждого клана хранить своих мертвых в пределах своего фрита, имела более глубокие корни, чем простое нежелание оскорблять чувства живущих. Когда сын, считавший, что его брат обошелся с ним несправедливо, усаживался на могиле отца и отсюда требовал, чтобы наследство было поделено справедливо, и получал то, что ему причиталось, он выбирал это место не из простого каприза; могила отца придавала его требованию авторитет и легальную силу; его устами говорила хамингья отца. Существовала также четко выраженная печать авторитета – того же свойства – в традиционной формуле, когда человек считал своих предков до того места, где был похоронен первый из них, – «назад, в могилу», как это звучало на языке законоведов, – например, когда он хотел доказать непрерывность владения землей, о которой зашел спор. И если ему удавалось подтвердить, что люди, похороненные на этой земле, его предки, то сама почва подтверждала его право.
На месте, где сидел хозяин дома, в роще, на горе мы сталкиваемся с властью, которая до этого еще не подчиняла нас, а именно со святостью: но в реальности мы видим ее влияние на каждом шагу. Это удача в своем высшем проявлении. Связь здесь заключена в самом названии; ибо heilagr (святой, священный) и heill – добрая удача или фортуна – имеют общий корень. С точки зрения формы одно слово – производное от другого: heilagr – это то место, где обитает heill; но формальные отношения не доказывают, что прилагательное появилось позже существительного. Мы ближе всего подойдем к истине, если рассмотрим оба этих слова как лингвистическое выражение фундаментальной идеи, в которой германская культура выразила самую сокровенную тайну жизни; heill – это человечество, а heilagr – это человеческое, в самом широком смысле этого слова.
Святость – это юридическое выражение неприкосновенности человека и его права использовать закон для своей защиты. Он свят до тех пор, пока его не отдали на расправу противнику; если он был убит как святой, то его ценность как человека возрастала и лишала законной силы защиту его убийцы. Умереть, лишившись святости, означало, что человек искушал судьбу каким-то грехом и его смерть произошла по его же собственной вине.
Черта, отделявшая человека от зависимого существа, которое не могло действовать по своей воле, обозначалась в скандинавском мире словом mannhelg. Юридически это означало личные права, а в реальности – его святость как человека. Если рожденный свободным попал в рабство и родственники хотят его выкупить, то они в первую очередь должны наложить на него mannhelg – то есть заявить о его правах как свободного человека – и предложить выкуп. После этого он получал право свободного человека на полный штраф, который должен был выплатить тот, кто нанес ему какой-нибудь ущерб. Если его родственники окажутся слишком медлительными и хозяин будет сидеть и безуспешно ждать уплаты выкупа, он не имеет права распоряжаться своим рабом до тех пор, пока тот не предстанет перед судом и с него не снимут mannhelg.
Эта легальная святость не зависит от какого-либо социального контракта, который раз и навсегда закрепил бы правило, что невиновный должен быть неприкасаем; подобно всем юридическим нормам, оно было основано на опыте. Сильная удача, целая и без изъянов, – вот что усиливает человека и делает его неуязвимым, но, с другой стороны, святость несет в себе и обязательства; удача уменьшается от малейшего позорного поступка, и не важно, возникло ли повреждение удачи под влиянием внешних или внутренних факторов. Святого человека и святое место вдохновляет один и тот же дух. Когда мы видим, как убежище окутывает собой беглеца, в то время как его преследователи стоят рядом в растерянности, поскольку не видят его или ждут момента, когда он покинет свое укрытие, мы с восхищением думаем о той силе, которая могла превратить гнев в благоговение или даже в ужас. Но в реальности у преследователей были гораздо более важные причины оставить беглеца в покое. Это – не только неприкосновенность места, но и его праведность, которая передается тому, кто входит в его фрит; удача, как и сила, права, и ее хранитель всегда обладали преимуществом перед своими противниками. Боги не случайно осторожно обращались с волком по имени Фенрир, которому они позволили вырасти очень сильным на своей священной земле – в Асгарде. Когда у волка появились странные склонности, они не решились его убить, но заключили, от греха подальше, в недрах земли. Они понимали, что в лице волка пестуют свою собственную неудачу, но его пронизывала святость места, которую нельзя было отрицать, если употребить выражение, употребляемое в суде. С другой стороны, полнота удачи является отменяющим суждением для того, кто неспособен принять благословение; если обесчещенный человек, в котором нить жизни оказалась сильно поврежденной, вторгается в святое место, он оскверняет своим прикосновением хамингью, и, если удача сильна, она его прогонит. Глум напрасно пытался сопротивляться, когда суд объявил его сына Вигфуса вне закона. «Фрейр не позволит ему остаться в этом месте по причине его великой святости», – сообщает нам сага о Глуме Убийце.
